Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 47

Увы, в деревне Чернево, противу последующей привычки, я даже еще не торговался насчет избы.

(Постскриптум: пришло сейчас в голову: может, я навстречу деду ездил, тому, который в первую мировую войну воевал на галицийском фронте?)

И сейчас, и тогда (особенно) нервировало одно: паралогизм. Согласен: пускай Иоанну Богослову Слово казалось богом; а мне-то зачем? И тогда, пять лет назад, я был знаком с Леной Черниковой, и сейчас, только что закончив главу «Себеж», но меня ни с каких точек зрения не интересует, что, знакомый с писательницей Леной Черниковой, я встретил Лену в деревне Чернево. Тем не менее, некий верховный параноик с упорством, достойным лучшего применения, уже несколько лет предлагает мне подобные тесты и сопоставления неизвестно для чего! Согласен, что писательство, хотя бы и путевых очерков, есть п р о г р а м м и р о в а н и е, проектирование, но, честное слово! – ни тогда, ни сейчас мне не хочется жениться на Ленке Черниковой. И тогда, по телефону, и сейчас, при встречах, я способен молоть языком всякую чушь, даже свататься, - но не надо, господа программисты, принимающие меня за зомби, уж настолько явно, настолько белыми нитками шить мою судьбу. Ведь даже прожорливая форель, даже гольян не берут, если уж очень явно из приманки торчит крючок. И, тем не менее, верховные параноики пытаются таким вот образом уловить меня.

А мне ведь важно одно: запечатлеть бывшее, по возможности точно передать т е состояния, т е, не проектируя ничего в личной судьбе. Неужели они всерьез ждут, что, написав, как пять лет назад купался с Леной в Черневе, я опрометью помчусь в окрестности Дома правительства делать предложение Ленке? За кого они, черт возьми, меня принимают! (Как спрашивал в свое время Иисус, интересуясь у учеников впечатлением, произведенным на своих зомби). И семантические обертоны вроде «чернить», «чернение», и этимологическая одинаковость девичьей фамилии экс-супруги и фамилии «Черникова» меня так же ничуть не заботит, - зачем это мне? Я хочу н е з н а т ь, ибо знание подоснов, праязыка, суперсмысла попросту мешает жить, действовать. Поэтому хорошо бы, позволив, наконец, дописать главу о поездке в латвийским границам, эти верховные управленцы (в которых я сильно подозреваю молодых родственников), оставили меня в покое. Я ведь могу и вообще оставить литературу, раз это их так бесит; пусть только в этом случае они подыщут для безработного писателя что-нибудь адекватное (но не лесоповал и не грузчиком на складе).

(И ведь что неприятнее всего: после моего развода они ни разу не предложили мне приемлемую женщину б е з мужей, любовников или хоть детей! Тароватые умники).

МАЙКЛТАУН – ЛЕВАШ – ИГМАС

Кто хочет действительной временной последовательности путешествия, может прочесть прежде главу «Меньково – Пожарище – Нижняя Печеньга». Но последовательность воспроизведения такова, как здесь.

Был не то чтобы возбужден, но полон сил и спокойного энтузиазма. Сказал только матери, что навещу тетю Лиду (Брязгину, ту, с железными зубами, которая помогала мне во Власове Шатурского, что ли, района в Подмосковье). Навещу и заночую в Игмасе. По поводу Игмаса мать не выразила ни грана удивления: она многим перестала интересоваться, уйдя во внутреннюю жизнь. Я же знал, что как снаряду, пущенному по прихотливой траектории или по многоколенчатой трубе, необходимо в возможно краткий срок и пешком посетить несколько окрестных населенных пунктов. Зачем это было нужно, я не особенно интересовался, но и от зомби во мне почти ничего еще не ощущалось: сохранялось веселое любопытство, неподдельный интерес к природе и людям в пути следования – без навязанных мыслей. В рюкзаке опять было только самое необходимое: хлеб, консервы, нож, спички, кое-что из белья. Странник, гонимый за правду.

Сейчас уже не воспроизвести нюансов и потока впечатлений того дня. Но, похоже, было очень тихое, светлое, северное утро, когда всё точно в янтаре и нигде не зашелохнет, только набирает мощь ровное свечение солнца и так заливаются птицы по сторонам дороги, точно они в пустом и очень просторном вокзале: резонанс такой же. Невзирая на безмятежные блики листьев и тени певчих птиц, чувствовалось, что день будет не без перемен.

Этим путем я много лет ходил в среднюю школу, а потом долгие годы студентом и мелким служащим в летнем отпуску хаживал на сенокос. Сперва предполагалось, что пять верст до деревни Нижняя Печеньга к дому Брязгиной пройду не сворачивая, но видеть ее уже с полпути не захотелось: безумная деревенская оборванная старуха в старой кофте, карман которой пришпилен булавками, унижала всякого здорового человека видом нищеты. В версте от деревни я свернул на лежневую дорогу, которая шла мимо прежних сенокосов. И вскоре пришлось об этом пожалеть. Это не была Экваториальная Африка, но за годы совершилось закономерное: лесовозный тракт зарос. Сквозь ветхий настил лежневых ободранных плах пророс кустарник, местами настолько густой, что уже скрадывалась и насыпь. На подъемах лежневка выглядывала на свет, в низинах опять терялась в зарослях. Прорубаясь в них чуть ли не с тесаком, я впервые догадался, что только задержанные в развитии и обращенные в прошлое дураки, вроде меня, способны вламываться в уже забытое и заросшее, что это не только зряшная потеря физических сил, но и прямой вред (смутная угроза настоящему). Это место заросло, эта тропа забыта. Прочно, всеми. Цивилизация здесь одичала. Рана зарубцевалась. Путь заброшен. Что же меня-то гонит, какой исследовательский поиск? В долине ручья, пересохшего уже сейчас, в начале лета, вымахали такие березки, что я застрял, как вошь в шерстинках свитера. И застрявшего, меня обуял страх. Это была глушь: глухо от тишины, глухо от отзыва. Но тогда мне казалось важным пройти этим путем, как происходит вторичная регенерация затянувшегося шва. Из руки я не выпускал перочинный нож с двухдюймовым лезвием, потому что определенно казалась неизбежной встреча с медведем. Случаи приступообразного страха в знакомом месте были самым частым делом в моей юности. Этот был последним и кратким.

В месте, которое называлось Ковбенки, я свернул с лежневки, которая, как назло, совершенно очистилась сколько хватало глаз, на лесной тракт, обратно к деревне. Тракт был давно, еще в шестидесятые годы, чищен бульдозерами, но, поскольку пролегал в старом ельнике, с тех пор совершенно не зарос. Глина его весенних высохших луж растрескалась, как такыр. Контраст с заросшей лежневкой был полный. Хмурые ели сразу за метровыми заросшими отвалами земли застилали высокое солнце; оттуда, как всегда в ельнике, не доносилось ни звука. Но идти было очень легко в коротких резиновых сапогах. Через сто метров я наткнулся на отчетливые глубокие медвежьи следы. Моя ладонь уместилась в нем, как детская в мужской, след когтей был отчетлив в илистой глине. «Интересно», - подумал я, снова вынимая нож и сознавая смехотворность такой самообороны. Еще через полсотни шагов заметил идущие несколько наискось следы лося; лосенок шагал рядом, видимо, бок о бок. На мгновение во мне проснулся охотник и следопыт в канадском варианте, я кисло вздохнул, потому что пользовался ружьем лишь несколько раз в жизни, и то чужим (если не считать упражнений в тире). Я был азиат без автомобиля, без оружия; мне даже, как японцу, не оставляли во владение хорошего ножа для ближнего боя. В глубине души на мгновение ворохнулась обида и злоба на моих мучителей, оставлявших для меня лишь немужской путь отшельника. Йога, санньяса, ивовый шалаш на рисовом поле в провинции Сычуань. А лось был здоров, след, можно сказать, еще дымился. Если бы за плечами болтался хоть винчестер, хоть бердана, я бы пустился по следу. А так я лишь кисло осклабился и убрал нож, пригодный для детских свистулек. Таким заднюю ляжку не отрежешь.