Птицы небесные. 1-2 части - Страница 178

— Это не дождь, отец, не дождь, уверяю тебя!

— А что это, по-твоему?

— Это просто с деревьев капает!

Мы рассмеялись и, одев штормовки, вышли под мелкий моросящий дождь.

Идя под безпрерывной моросью, я заметил, что брезентовые брюки моего спутника заправлены в сапоги, а не выпущены поверх голенищ, как делают в дождь все местные жители. Когда мы остановились передохнуть и укрылись от дождя под пихтой, я посоветовал послушнику выпустить брюки сверху, чтобы вода не стекала в сапоги.

— Ну, это ерунда! — отмахнулся москвич. — Я всегда так хожу в походах…

До водопада, где была примерно половина нашего пути, мы дошли сравнительно легко, так как с тропы стаял весь снег. Но дальше повсюду лежал рыхлый снег. Чем выше мы поднимались, тем больше его становилось.

На этой высоте к холодному дождю добавилась снежная крупа. Стылый ветер пронизывал до костей. Хотя мы взяли с собой фляжку домашнего вина и пили его в пути, разбавляя на две трети водой, оно слабо нас согревало. Холод все больше сковывал тело. Перед крутым подъемом, где до кельи оставалось полчаса хода, мы выбились из сил. Мой спутник, дрожа от холода и стуча зубами, произнес:

— Отче, прости, я замерзаю… В сапогах полно воды… Разреши, я оставлю здесь рюкзак и побегу в келью, а то пропаду!

Мы затолкали рюкзак под упавший замшелый бук, и москвич устремился вверх по склону.

— Как придешь, сделай, пожалуйста чай! — крикнул я ему вдогонку. — Дрова уже в печи…

На подходе к келье я уже не чувствовал ни рук ни ног. Валил мокрый снег. К моему удивлению, со стороны кельи не доносилось никакого запаха дыма. А когда я увидел нашу избушку, то она показалась мне мертвой. В тревоге я сбросил рюкзак и вскарабкался по ступенькам в помещение. Мой друг стоял посреди кельи, трясся от холода и не говорил ничего…

— Что же ты не растопил печь? — поразился я.

— Не могу, сил нет… — с трудом выдавил из себя бедный геолог.

Уходя из кельи, я всегда закладывал в нее дрова и рядом клал спички, чтобы мы, придя усталыми и мокрыми, могли быстрее согреться и обсушиться. Меня поразило то, что такой здоровый и крепкий парень, гораздо крепче и сильнее меня, мог так быстро замерзнуть.

Через минуту печь жарко полыхала, и мы снова смогли переодеться в сухую одежду. За чаем я спросил Павла, почему он так быстро замерз.

— Холодная вода в сапогах добила меня. Чувствую, конец приходит… Если бы не добежал до кельи, наверное, помер бы по дороге! — говорил он. — Все же нужно было вытащить штаны поверх сапог… Впредь буду умнее. Век живи, век учись! Вроде мелочи, а из-за них чуть было не погиб…

Еще один день мы с послушником носили из лесу дрова и ставили их возле кельи, прислоняя вертикально к стволу большого бука, чтобы сучья зимой не завалило снегом. Удивляло то, что после сильного переохлаждения никто из нас не заболел, не осталось даже следов простуды. Похоже, что телу во время критических ситуаций не до болезней. Погода за эти дни установилась, и мой друг спустился в скит. Теперь ему предстояло жить одному, как и мне. Я нисколько не сомневался, что уединение геологу по плечу, но Бог рассудил иначе. Применительно к себе пришлось сделать вывод: советы мы даем легко, а принимаем их с неохотой.

Под ликующие распевы неугомонных соловьев и перекличку далеких кукушек жизнь моя на Грибзе постепенно стала входить в молитвенную колею. Небольшой опыт уединения показывал: для того чтобы ум хотя бы немного пришел в себя от суеты и молвы, ему нужен (самое меньшее) месяц. Лишь после этого в нем начинает пробуждаться пока еще слабое, но живое молитвенное настроение. А для того чтобы успокоились страсти и утихли помыслы, необходимо прожить в безмолвии не меньше полугода. Мало-помалу стал возвращаться рассеявшийся было вкус к постоянному молитвенному усилию. Теперь даже днем сердце вновь, как будто его окликала благодать, вспоминало, что оно рассеянно, и быстро собиралось в молитве.

Служить в горах литургию я пока опасался: время стояло весеннее, по лесу могли бродить охотники и бандиты. Не хотелось выдавать себя светом из окошек кельи, тем более не хотелось, чтобы кто-нибудь помешал. К ночным литургиям мне пока что было страшновато приступать одному. В скиту мы ночью читали и пели всенощные службы, а литургию начинали рано утром. Великим постом мне удалось заготовить побольше запасных Даров, и пока я причащался ими по воскресеньям.

Погожим весенним вечером в лесу, поблизости от кельи раздался предупреждающий крик сойки, послышался треск сучьев, и знакомый голос геолога прочитал молитву. Я вышел из двери: мой напарник пришел с высоким, слегка сутуловатым парнем лет тридцати, в подряснике, очках и с длинной бородой.

— Это иеромонах из одного северного монастыря, отец Ксенофонт! Прости, батюшка, что не удалось спросить у тебя благословения на посещение! Все произошло так внезапно…

— Понятно, заходите, — пригласил я гостей в келью.

После того как мы поприветствовали друг друга и расселись на деревянных чурбаках у маленького столика, геолог продолжил свой рассказ:

— Этот иеромонах услышал от архимандрита Пимена, что вы здесь открыли лаврский скит, и попросился принять его в братство. Мне кажется, что нам он подходит…

Я поглядел на иеромонаха. Он смотрел на меня во все глаза. Парень был на голову выше меня ростом, сутуловатый, большелобый, с длинными руками и ногами, медлительный и стеснительный. Во мне возникло смущение от болезненного вида его лица. На мои вопросы иеромонах ответил, что его сердце очень расположилось к уединенной жизни, а на мои доводы о непростых условиях горной жизни он отвечал, что их не боится. Конечно, для скита еще один иеромонах был бы очень кстати, так представилось мне. Если он возьмет на себя сельские требы, то у меня появится возможность полностью уединиться в горах. На такое предложение новый кандидат в братство быстро согласился, и мы условились так: если игумен отпустит его, то он может поселиться в скиту вместе с послушником Павлом на предложенных условиях. Договорившись с геологом, что через месяц спущусь на Решевей для посадки огорода, я проводил своих гостей. Они, переговариваясь, стали уходить вниз по склону, пока свист соловьев не заглушил их голоса. Я долго смотрел им вслед, понимая, что начался новый этап в моей жизни. Уединение, о котором я безпрерывно просил Господа, становилось реальностью.

Господи, поистине невыразимо счастье той души, которая постигла свою причастность Твоей вечности и получила дар безпрерывно молиться Тебе и даже созерцать Твою славу, Боже, и постигать Тебя, неизменного в благости, красоте и истине. Избавь меня, Иисусе, от безпамятства и кружения в помыслах. Даруй мне драгоценную память Божию — всегда помнить Тебя, свет моей души, истинного Друга и настоящего Благодетеля.

Кружение в помыслах есть темнота моя, Боже, ослепляющая мои духовные очи, жаждущие созерцать Тебя духовным созерцанием и постигать Тебя благодатным разумением. Не нашел я, Господи, в себе жизни своей и так оказался на свалке мира сего, духовно нищий и душевно нагой. Только теперь я услышал святой зов Твой, дабы сердце мое вернулось к Тебе, Источнику всякой жизни, ибо Ты и есть его вечная Жизнь.

Истинная любовь не поддается воображению, хотя она проявляется в мире людей. Ее природа запредельна всяким помыслам, но отличительные признаки любви — неизменность и постоянство жертвенности и сострадания, по которым мы узнаем ее.

Война в Абхазии закончилась, но военные неурядицы продолжались. На границе с Россией скопились толпы беженцев, желающих выехать из Абхазии. Им приходилось стоять и в жару, и под проливным дождем по нескольку суток. Выезд из страны был запрещен всем мужчинам до пятидесяти пяти лет. Очередь к пропускному пункту на мосту через реку Псоу двигалась крайне медленно. Терзаемый помыслами о том, жив ли еще мой отец, и желая получить весточку от старца, я передал письма с иеромонахом, надеясь получить ответ. Но даже это оказалось делом не только непростым, но и очень опасным. Не имея возможности пройти границу в Россию на пропускном пункте, люди переправлялись ночами через пограничную реку, где нередко стреляли. Так переходить границу пришлось и моему гостю.