Принцип Новикова. Вот это я попал (СИ) - Страница 30

— Как звать? — я даже не пытался вспомнить, потому что не знал, как его зовут. Я не обязан знать каждого солдата по имени. Это конечно было бы круто, но не обязательно.

— Борис Михайлович, государь, — тихо, но твердо ответил Юдин.

— И как же ты не побоялся, Борис Михайлович, между этими двумя влезть? Вон, Лопухин как петух недоощипанный весь в благодарных зуботычинах, — я пристально смотрел на него, слегка наклонив голову.

— Так ведь не один я был, а с товарищами полковыми.

— И то верно, не один, — я замолчал, затем мотнул головой, словно очнувшись от грез, в которых не было даже мыслей — всего лишь пустота. — Иди к своим товарищам, вашу судьбу я позже решу.

— Слушаюсь, государь, — Юдин повернулся и, сжав зубы, вышел из комнаты. Сейчас, поди думает, что не так уж и легко отделался. А ведь во всей этой истории виноватыми остались лишь гвардейцы со своим подпоручиком. Ведь и Трубецкой и Долгорукий — их командиры. А вот это уже очень серьезный проступок. И я, черт всех побери, не могу им помо... А что если... — Репнин!

— Я здесь, государь, Петр Алексеевич, — он материализовался передо мной так быстро, что я невольно заподозрил наличие у него телепорта.

— Мне нужен приказ от вчерашнего числа, о создании личной императорской роты для решения курьерских задач и задач связи.

— Связи с кем? — Репнин уже что-то строчил, сидя за столом. Я просто поражаюсь этому человеку. Недооценили его, ой как недооценили.

— С кем угодно, — я махнул рукой. — Чтобы ты не бегал, выискивая курьеров, а, чтобы курьеры входили в подчинение к офицерам этой роты, — я посмотрел на дверь. — Потом добавим. Устав разработаем, есть у меня парочка идей. И вчерашним же числом зачисли этих четверых бунтарей в роту в соответствующих званиях, пока при окладах согласно «Табели о рангах». И пущай идут с командирами своими прощаются.

— Воспримут как понижение, — деловито сообщил Репнин.

— Пущай радуются, что отдельная рота, а не каторга, — буркнул я. — Да, подчинение мне лично поставь. И имена передай Ушакову. Я хочу уже на днях знать, кого от палача уберег.

— Будет исполнено, государь. Графа Шереметьева примешь?

— Приму, — я сел за стол, в кресло, где совсем недавно сидел Трубецкой. Я чувствую, что сейчас ступаю по тонюсенькому льду, который вот-вот грозит подо мной провалиться. Пока все прокатывает, но это лишь благодаря тому, что пока никто не может отойти от удивления: как так-то, император решил делами страны позаниматься, а не делами своей псарни.

В комнату вошел твердой поступью молодой человек, может быть, на пару лет старше меня. В груди потеплело, этот юноша явно не был чужим для Петра, но почему тогда я о нем ничего до сегодняшнего дня не слышал?

— Поздорову тебе, государь, — Петр Шереметьев отвесил не слишком глубокий поклон, знать и вправду близки они были с Петром вторым когда-то. Интересно, что за кошка между ними пробежала? — Егермейстер твой Михайло Селиванов дюже просил свору мою на сегодняшнюю охоту. Особенно Зверя просил взять. Вроде бы матерого обложили. — Говорил он довольно сухо, отдельными фразами. Я понимал вряд ли половину из того, что он говорил, но усиленно делал заинтересованный вид, потому что Петр знал об этом Звере, кем бы тот не был, все. — Когда выезд, государь?

— Как только соберемся. А скажи мне, Петр Борисович, почему у меня такое ощущение, что недоволен ты мною, или я обидел тебя чем?

— Ну что ты, государь Петр Алексеевич, кто ты, и кто я? Как могу я обиду какую на тебя держать? — Шереметьев стоял вытянувшись, и смотрел не на меня, а куда-то в район окна. Я обернулся, чтобы посмотреть, что такого удивительного он увидел, но шторы были задернуты, и хоть и был шелк полупрозрачный, а все равно ничего толком в окно не было видно.

— Обиделся, значит, — я задумался. — Хоть убей, не помню, что такого я тебе сделал, чтобы в такую немилость впасть, — я развел руками. — Ты скажи, что ли, не молчи.

— А я говорил, — Шереметьев вперил в меня яростный взгляд. — Говорил тебе, государь, что Ванька Долгорукий тебя с пути сбивает постоянными охотами, да развлечениями разными. Но ты же не слышал меня, велел ко двору не являться, и это в то время, как с самых младых ногтей мы вместе. Стоило Ваньке поманить праздной жизнью, так и забыл сразу, как читать я тебя учил, пока дед твой Петр Алексеевич палками нерадивых твоих учителей не отходил, за то, что совсем с тобой не занимались. Забыл, как яблоки у Меншикова на Васильевском воровали, а потом от садовника убегали, как вместе розги получали за шалости, тоже забыл? А все потому, что имел я неосторожность сказать, будто не по душе мне вечные охоты с ассамблеями. — Он выдохнул и стиснув зубы снова уставился в окно. — Прости меня, государь, что волю словам дал, просто уже сил не было терпеть.

Я же молча продолжал смотреть на него. Не потому ты, Петя, сорвался, что не сумел вытерпеть, а потому, что молод ты очень. Был бы постарше, сумел бы друга своего от беды уберечь. А то, что переживаешь за этого непутевого друга, так то видно, не умеешь ты еще обиду прятать. А вот то, что за царевичем Петром только он один, похоже, и следил, чтобы не случилось чего, стало не слишком приятным сюрпризом. Ничего, Петруха, мы с тобой еще яблок поворуем. Это я тебе обещаю. С Долгорукими Шереметьев явно во взглядах на времяпрепровождение императора не сошлись. Но как же так произошло, что Петр второй единственного друга на Ваньку променял? Что с ними произошло? Я не знаю, и, если честно, не хочу знать, потому что ничего не смогу исправить. Только попытаться заново все начать.

— Помоги мне собраться, — он вздрогнул и с удивлением посмотрел на меня. — Я давно не охотился, да слуга у меня новый, вдруг еще позабуду чего, вот смеху-то будет. А я что-то не хочу, чтобы надо мной смеялись, даже исподтишка.

— А как же Иван Долгорукий? Не заругает, что снова меня привечаешь? — помимо его воли в словах прозвучала горечь.

— Ну пущай попробует, — я пожал плечами. — Ему Никита Трубецкой нос на одну сторону свернул, так я поправлю. Еще спасибо потом скажет, что кривоносым не остался.

Шереметьев заметно оживился, развернулся и быстро вышел из гостиной, уверенно направляясь к моим комнатам. Не в первый раз идет этой дорогой, дай Бог, не в последний.

В спальне на кровати был уже разложен охотничий костюм. Посмотрев на шляпу и камзол, я скривился.

— Митька! — он заглянул в комнату и вопросительно посмотрел на меня. — Тащи тулуп и нормальную шапку, не хочу уши по самые яйца отморозить.

— Тулуп? — сказать, что Шереметьев удивился, было бы сильным преуменьшением.

— А что такого? Он теплый, а я что-то мерзну в последнее время.

Шереметьев только головой покачал, но ничего против не сказал, только длинный охотничий кинжал на поясе поправил.

Так уж получилось, что вышли из дворца мы вместе. Во дворе стоял гомон, лай своры, ржание лошадей, нетерпеливо переступающих с ноги на ногу. Как по команде головы присутствующих на охоте придворных обернулись в нашу сторону. Стало заметно тише, даже, казалось бы, собаки немного тише ворчали, прочувствовав момент. Ко мне подвели гнедого жеребца, который яростно раздувал ноздри и вообще выглядел опасно. Рука сама собой потянулась к карману и вытащила кусок сахара, который гнедой собрал с моей ладони бархатистыми губами. Похлопав его по шее, я натянул перчатки. На лошади мне ездить как-то не приходилось, зато Петр второй слыл великолепным наездником. Ну еще бы, считай полжизни в седле, за зверьем гоняясь. Тут уж волей-неволей станешь искусным наездником, ну, или шею свернешь, что тоже не исключено. Положив руку на луку седла, я закрыл глаза, позволив телу действовать самостоятельно, и буквально взлетел в седло. Руки привычно приняли поводья, и только после этого я решился посмотреть вокруг.

Сердце колотилось как бешенное, а вокруг снова поднялся гул.

— По коням! — заорал бегающий по двору человек в отороченной соболем шапке. Наверное, это и есть Михаил Селиванов, устроитель сегодняшнего выезда.