Перечитывая Мастера. Заметки лингвиста на макинтоше - Страница 4

Никогда не разговаривайте с неизвестными – что это? Императив? Назидание? Постулат из правил хорошего тона? Кстати, дидактический аспект романа проявляется в сентенциях и назиданиях, что самое забавное, произносящихся Воландом и его свитой по большей части. С точки зрения семантического синтаксиса, такие императивные конструкции относятся к предложениям с выводной частью, представляющей, в данном случае, придаточное предложение. Это означает, что они не завершены с точки зрения полноты высказывания и могут быть продолжены. Мотивационная часть формально отсутствует, но подразумевается, поэтому ее легко восстановить:

Никогда не разговаривайте с неизвестными,

- потому что можно попасть в неприятную ситуацию;

- потому что вашим собеседником может оказаться мошенник, грабитель;

- потому что вы ставите под угрозу свою жизнь.

Из всех возможных предположений о нежелательных последствиях такого разговора с неизвестным автор выбирает самое радикальное. В первых редакциях главка называлась «Первые жертвы». Жизни человеческие под угрозой, и ничто не может помешать осуществлению чьего-то коварного замысла? Или злого рока, нелепого стечения обстоятельств? Или закономерного, справедливого удара судьбы?

Роман открывается как хроника-репортаж с места события:

В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появились двое граждан. Первый из них – приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и черных тапочках.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой Моссолит, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.

Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды».

Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, - никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея»

Да это же язык казенной бумаги – рапорта, отчета, расследования! Что же здесь художественного? - спросите вы. Даже выражение «появились двое граждан» говорит о многом. Яркой лексической приметой 20-х – 30-х г.г. прошлого века было широкое использование обращений «гражданин», «гражданка», «гражданочка». Вот как об этом обращении пишет автор «Словаря русского речевого этикета» А. Г. Балакай: «Гражданин. Официальное обращение к незнакомому мужчине. Вошло в широкое употребление после Февр. революции 1917 г. вместо отмененного господин. С 1917-18 гг. обращение гражданин в большевисткой, а позднее советской среде получает идеологическую значимость: «не свой», в противоположность обращению товарищ («свой»)» (Балакай А. Г. «Словарь русского речевого этикета». – М., 2001- С. 121). И примеров использования этого обращения в романе достаточно:

- Гражданин! – опять встрял мерзкий регент. – Вы что же это волнуете интуриста? За это с вас строжайше взыщется!

- Эй, гражданин, помогите задержать преступника!

- Что же это с памятью, граждане? А?

- Вы кто такой будете, гражданин? – испуганно спросил Никанор Иванович.

- Граждане! – вдруг рассердилась женщина. – Расписывайтесь, а потом уж будете молчать сколько угодно! Я ведь молнии разношу.

- Кто это говорит? – взревел Варенуха. – Прекратите, гражданин, эти штуки. Вас сейчас же обнаружат! Ваш номер?

Обращение гражданин вбирает, таким образом, коннотации официального, нейтрального и даже подозрительного отношения к адресату, характеризуя обстановку всеобщего недоверия и всеобщей подозрительности конца 20-х – 30-х годов прошлого века.

Тот факт, что обращения были идеологизированы, очень хорошо иллюстрирует сцена избиения Варенухи:

- Что вы, товари…, - прошептал ополоумевший администратор, сообразил тут же, что слово «товарищи» никак не подходит к бандитам, напавшим на человека в общественной уборной, прохрипел: Гражда… - смекнул, что и этого названия они не заслуживают, и получил третий страшный удар неизвестно от кого из двух, так что кровь хлынула на толстовку.

Партийное обращение товарищи, конечно же, более почетное, уважительное, включающее понятие «социального родства». Обращение граждане уже таких семантических характеристик не включает. Гражданином может быть неизвестно кто: враг, «попутчик», «из бывших», то есть социально чуждый. Поэтому к неизвестному лицу выбирается чаще всего именно это обращение, как это видно из приведенных выше примеров.

Слово гражданин, используемое для обозначения лица, – слово «казенное». Оно характерно для репортажа, уголовной хроники, или хроники происшествий и т. п.. Оно может обозначать лиц, пока не известных читателю. И здесь оно использовано автором, конечно же, не случайно.

Язык документа бесстрастен, и мы видим, как автор-рассказчик избегает оценок и эмоциональных выражений. Первая главка, таким образом, очень напоминает репортаж с места события, или милицейский рапорт, или авторское расследование, или донос. «В «М и М» доносы сопровождают жизнь во всех ее проявлениях (даже освободившаяся квартира редактора вызывает волну доносительств), а их авторы описываются как пестрое и неоднородное явление. Эпоха породила тысячи осведомителей, исполнявших свой революционный долг», - так характеризуют дух эпохи авторы Комментариев к роману «Мастер и Маргарита» Ирина Белобровцева и Светлана Кульюс. (Белобровцева, Кульюс 2006: 110). Донос действительно являлся одним из самых распространенных жанров личного письма в советскую эпоху, особенно 30-х – 50-х годов. «Возможный арест – повседневность описываемого социума» (Там же: 112) Дьявольская штука заключалась в том, что донос являлся делом добровольным и заразительным. Часть граждан доносила из корыстных соображений, остальные с желанием опередить возможного конкурента. «Идейные» доносы составляли меньшинство.

И потом, кто это рассказывает – свидетель, очевидец? Позиция рассказчика равна позиции человека, ведущего собственное расследование, либо свидетеля, дающего свидетельские показания, либо хроникера, пишущего репортаж с места происшествия. Он возвращается к уже сказанному для того, чтобы припомнить подробность, самые незначительные, на первый взгляд, детали «происшествия». И само слово это из репортажа с места события.

Для чего используется этот прием «репортажа», «журналистского расследования»? Подробно описываются наружность, особые приметы действующих лиц, их социальная позиция. Так подробно, что можно составлять «фоторобот». Для художественного произведения достаточно одной-двух-трех доминантных черт, отражающих характер героя. У Булгакова же – точное указание возраста, подробное описание костюмов, указывающее, кстати, на полное отсутствие культуры ношения одежды у Ивана Бездомного, профессиональное досье героев. К чему такая хроникерская или протокольная подробность? По ходу рассказа свидетельские показания как бы уточняются: «Да, следует отметить…», - что соответствует логике показаний в устной форме, и регистрируемых в протоколе.

Еще откровеннее проступают черты жанра в описании Воланда.

Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения (мы догадываемся – какие) представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них было сказано, что человек этот был маленького роста, имел зубы золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек этот был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.