Операция «Гадюка» - Страница 24

– А что мы можем сделать?

– Мы можем предупредить наших друзей, – сказал Егор.

– Ты думаешь, что там остались твои друзья?

– Я знаю, что мои друзья ждут от меня вестей.

– Я завидую тебе, – сказал генерал, – мне так не хватает живых друзей. Ты знаешь, куда сообщить?

– Да, – сказал Егор. – А у вас есть путь наверх?

– Может быть, скоро откроется, – сказал генерал. – Но прости, пока я не вправе тебе сказать больше.

– Это все равно для меня радость. Я уж и не надеялся отыскать связь. Я напишу письмо? Сейчас? Его передадут?

– Держи конверт, – сказал генерал. – Он почти чистый.

Егор написал адрес, который хранил в памяти все эти месяцы. Конечно, он мог бы написать и Гарику с Калерией, но надежнее – дяде Мише. Если он еще существует. База. Максимово. Наверное, бомба. Хотя нужно много бомб, чтобы убить весь Верхний мир.

Раньше следовало говорить так: в одном из тихих московских переулков располагался старинный особняк графов Ш.

А теперь надо писать так: в одном из некогда тихих, а нынче заставленном в три ряда иномарками переулке располагался особняк графов Ш., на который уже неоднократно покушались коммерческие структуры.

Все это – о нашем институте, Институте экспертизы, учреждении вполне академическом, настолько академическом, что зарплаты не дают уже третий месяц.

В наш институт поступают проблемы. Извне. Которые по какой-то причине раньше не могли быть решены. Или их не существовало, а потом они начали существовать.

Или проблемы неразрешимые. С которыми никто не хочет возиться.

В нашем институте все как у людей и немножко как в сумасшедшем доме.

А вот с помещениями плохо.

Некогда особняк состоял из ограниченного числа просторных покоев, а теперь каждое из помещений разделено на клетушки. Например, у нашей лаборатории две такие клетушки. И мы ходим в институт по очереди, чтобы не наступать друг другу на голову.

Вернее, так: Лера—Калерия Петровна Данилевская, доктор физматнаук, наш завлаб, ходит всегда. И не потому, что она синий чулок, лишенная личной жизни. Калерия – женщина редкой, но строгой красоты, мать и жена (это за пределами института), ее главное чувство – это чувство долга, что женщину красит, но не украшает. Разница тонкая и не для всех очевидная.

В моей смене трудится еще Тамара, дитя ближнего Подмосковья, лаборантка и цельная натура (если я чего решил, то выпью обязательно), и Катрин, которая на моих глазах выросла до младшего научного и учится в заочной аспирантуре. Наши отношения непросты и балансируют на грани дозволенного. Или мы разбежимся совсем, или поженимся. Не знаю, что лучше.

Во второй смене остается научно-технический сотрудник Саня Добряк, существо не очень доброе, особенно по отношению ко мне, и очень серьезный человек в больших очках по имени Ниночка, она тоже аспирант и появилась у нас недавно.

Два слова обо мне, любимом.

Я – младший научный, дитя детдома. Зовут меня Юрием Гагариным. Чтобы не путать с героем, меня все называют Гариком. Имя и фамилия у меня вымышленные, так как меня нашли не то в лесу, не то в поле, где меня выронил из пеленки аист[1].

В детдом я имел неосторожность поступить 12 апреля, в День космонавтики. Воодушевленные санитарки дали мне героическое имя.

Я обладаю рядом особенностей, которые и обратили на себя внимание Калерии. То есть сначала меня изучали как очередной объект и для того подослали ко мне Катрин. Она закрутила со мной бурный роман, и я до сих пор не знаю, на самом ли деле она мною увлеклась или из чувства долга. А так как этот вопрос не решен, мы и остаемся с ней в странных отношениях: то ли я жених, то ли подопытный кролик, который не выносит людей, сделавших его кроликом. Иногда я люблю Катрин, иногда не выношу, а виновата она лишь в том, что, будучи человеком крайне ответственным, выполнила задание Калерии с полной серьезностью.

И я, и Калерия, и, к сожалению, Катрин полагаем, что я – инопланетянин. И это не умствование: кстати, за несколько дней до того, как я был принят Калерией на работу в институт, ко мне заявился мой соотечественник и предложил возвратиться на родную планету. Я чуть было не согласился, но в последний момент струсил – я настолько свыкся со своей долей, что светлые дали меня отпугнули.

После разоблачения мне не оставалось ничего другого, как сдаться Калерии, но все уладилось к общему согласию: мне предложили место младшего в институте и выделили скромную зарплату.

Вот вроде и все.

В тот день я пришел в институт позже обычного, потому что поезд метро застрял в туннеле и простоял минут двадцать, отчего у меня случился приступ клаустрофобии – то есть боязни замкнутого пространства. Мне стало так дурно, что я, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, вышел из вагона через стеклянную дверь, спрыгнул на пути и дошел до следующей станции. Тут наш поезд приехал на станцию и чуть меня не задавил. В результате я влез в какую-то служебку, кое-как там отряхнулся, и тут появился электрик, который отнесся ко мне как к дикому путешественнику по туннелям: в Москве есть такая группа или даже несколько групп, кажется, они называются диггерами, их любят за таинственность журналисты и не выносят работники метро и водопроводчики.

От электрика я сбежал, а когда добрался до института, лаборатория была пуста, потому что директор созвал общее собрание по вопросам не то приватизации, не то акционирования – я никогда в этом не разбирался.

Пока я был в лаборатории один, я достал журнал ежедневных наблюдений – любимое детище Калерии, потому что в него заносится все необычное, что случилось с нами или у нас на глазах, – одно условие: пишем только чистую правду.

Я открыл журнал на странице 87 и начал записывать свое путешествие под землей. Конечно, можно было наговорить его на пленку, но Калерия – консерватор, и мы – ее дети, племянники, кузены – желаем существовать лишь по тем канонам, которые она для нас пишет. Мы ее любим.

И даже если я, к сожалению, урод и вынужден в этом признаться, то признаюсь я в первую очередь Калерии.

Позвонил мужской голос. Я не сразу узнал дядю Мишу.

Дядя Миша мне не дядя, это странное прозвище я приклеил к нему в прошлом году, когда произошли события, связанные с миром без времени. В его существование почти никто не верит, и это хорошо. Чем мы от него дальше, тем спокойнее.

Это как бы подвал, в котором в темноте копошатся белые слепые крысы.

Наверное, несправедливо так рассуждать о людях, попавших в безвременье от страха или боли. Но они все равно мертвецы. Даже милая Люся и славный Егорка.

Недавно я читал исследование нашего умника Мирского. ДСП – знаете, что такое? – «Для служебного пользования». Есть у нас такая наука – ДСП. Да и не только у нас. В Штатах тоже. В мире статей ДСП есть какие-то исследования и обо мне. Наверное, надо их извлечь и почитать, что врут о моем феномене умные люди.

А Мирский написал о зомби, о зомбировании. Он решил, что зомби – это и есть жители мира без времени, угодившие к нам и умирающие от излишка времени и огня. Он думает, что в Карибском бассейне есть выбросы из того мира, включая, возможно, и Бермудский треугольник.

Может быть... завтра или послезавтра. Если будет свободный час, пройдусь по улицам Интернета – неужели до сих пор ничего из информации туда не вывалилось? Может, и вывалилось, но пользователи не сообразили, на какой самородок они глядят! А может быть, ведомство дяди Миши научилось эффективно перекрывать кислород?

Нет, еще в прошлом году они сами не сообразили, с чем имеют дело. Только после ярославских событий кое-кто спохватился.

Когда же я попытался отыскать Александру, мою знакомую по Меховску, оказалось, что ее нигде нет. Выписалась. Уехала. Исчезла. И даже Лера по своим каналам не смогла помочь. Хотя, может быть, она не обращалась к дяде Мише.