На рубеже двух столетий. Книга 1 - Страница 31
Под конец жизни он увлекся древнерусскою иконописью:24 «Смерть его застала за большим исследованием об архитектуре старинных русских церквей» (Бугаев: «С. А. У.»)25. Кроме того, он изучил археологию и писал по специальным вопросам: «Его исследования о старинных русских деньгах ценятся очень высоко специалистами… Зоолог, натуралист, археолог, он был замечательным знатоком литературы, относящейся к истории религий… У него на дому была целая коллекция русских летописей… Покойный Беляев, знаток… летописей, был высокого мнения об его познаниях… Шекспир, Пушкин, Шиллер, Гете были его настольными книгами… С. А. был прекрасный чтец… Его грандиозная фигура, благородное выражение лица, хороший голос, разнообразная интонация давали прекрасный материал для драматических ролей» (Бугаев: «С.А.У.»)26.
Размах фигуры этой меня поразил в детстве; он рано угас для меня; и более всего я его слушал издали, из постельки, когда он появлялся у нас на пятницах, по вечерам; потому-то я и ссылаюсь на свидетельства о многообразии даров, в нем живших; они мне объясняют то мощное воздействие, которым я был охвачен издали, при появленье его; веяло чем-то живым, бодрым, неугомонным; он во всем переплескивался через край; и, леча летами крестьян, он вдруг специализировался на дифтерите, — да так, что, едва заболевал кто-либо дифтеритом в нашем кругу, откуда-то приносился Усов с машинкою для вдыхания; и блестяще вылечивал; когда мать заболела дифтеритом, принесся Усов; и каждый день по коридорику из передней в комнату матери протопывала мимо детской его массивная фигура; он в первые дни болезни уселся сиделкою у ее изголовья: лечил, бодрил, развлекал и читал мастерски ей рассказы Слепцова; он, может быть, от матери отстранил смерть.
Это было последнее явление его на моем горизонте; вскоре он заболел; три припадка ангины следовали один за другим; от третьего умер он.
И такою же крупной, умной, шумной, массивной, всегда независимой казалась жена его, Анна Павловна, которая по смерти моего крестного отца унаследовала его функции; я крепко потом привязался к крестному отцу в юбке; до самой смерти ее отношения наши оставались прекрасны.
Дом Усовых противостоит мне прочим профессорским домам и при жизни С.А., и по смерти его; Анна Павловна, в молодости драматическая артистка, была верной подругой С.А.: душой и калибром (во всех смыслах); потом стала другом трех больших и веселых «детин» своих и одновременно управляющим их имения, проявляя хозяйственные таланты;27 она была «умница»; за мужественность отец ее называл «бабцом»: высокая, толстая, красивая, хохочущая, с умными, все подмечающими глазами, она умела, где нужно, и выпить с сынами, и весело прокричать с ними до хрипоты всю ночь; но и умела: зажать бразды, переменив шутки на… твердый курс.
Приятна была мне усовская квартира отсутствием «славных традиций» и хождения на цыпочках перед идолом «как у всех»; и, хотя Усовы были «лучшие из Гогенштауфенов» в мненье Лясковской, их дом был полной противоположностью дома Лясковской: чисто блещущий, злой, безжалостный холод порядка; и неблещущая, добрая, но сердечная безалаберность; ходящие на цыпочках профессора и галдящая, поющая, пьющая и танцующая молодежь; «моральным» критериям Лясковской противополагались, «антиморальные» усовские, хотя сама А. П., разумеется, была за тридевять земель от разнузданного имморализма; будучи, в сущности, человеком строгих правил, А. П. убирала их внутрь, бравируя скорей цинической видимостью.
Анна Павловна и Мария Ивановна, мало сказать, — не любили друг друга: почти ненавидели; и «лучшие из Гогенштауфенов» отправлялись к М. И. Лясковской не без оттенка иронии: справлять «гогенштауфеновские» обязанности.
Дом Лясковской полнился профессорами; дом Усовых после смерти С.А. полнился молодежью, среди которой А. П. рассказывала анекдоты, подводящие к граням приличия; иные ее называли «циником» (что — неправда); но этим «цинизмом» заразил ее муж; про С.А. Усова говорилось так: «К двенадцати часам ночи Бугаев начинает спорить, а Усов — рассказывать неприличные вещи». Не хвалю «душка» иных сентенций А.П., отдававших трынтравизмом, тем более, что она была более «кулак-баба», чем попрыгунья-стрекоза; но даже в своих «переборщах» она выявляла красочное пятно, в пику серому быту; лучше быть грубым на словах, чем под скукой приличия таить миазмы.
Разумеется, Усов в свое время считался радикалом, позитивистом, ратовал за народ, лечил народ, ходил летами в рубахе, как и сосед его по имению, Ермолаев; однако он был все же собственником 6000 десятин, а Ермолаев — 4000; лечение народа и русская рубаха, конечно, не оправдывали стиля народничества; но в те годы не слишком еще разбирались в классовых противоречиях; к концу века они обострились; и «либеральная» Анна Павловна стала за… институт земских начальников (не его ли громила она сама?); не удивительно: в 1906–1907 годах запылали «либеральные» усадьбы: «Даниловка» Усовых и «Ключи» Ермолаевых; помещик же Ознобишин, тоже сосед, уцелел, пригласивши вовремя казаков. Усовым надо было в начале века решить твердо вопрос: с казаками или против казаков: либерализм — не решение.
Судьба усовских сыновей ясна: из профессора медицины, покойного Павла Сергеевича Усова (старший сын) с усилием вынудился лишь правейший кадет, любивший играть роль в московском обществе (отец «не любил», а играл эту роль); Алексей Сергеевич (второй сын), поторчав лаборантом в университете, вдруг в именьи построил завод; третий сын, Сергей Сергеевич, поиграв в трын-травизм и психологию лумпен-пролетария, женился на крупной помещице и графине.
Вот тебе и народничество, и русская рубаха, и гуманные традиции «нашего» быта!
Все это случилось потом: пока же росли веселые «парни», квартира их выгодно отличалась от скуки иных, традиционных, профессорских квартир; С. С. Усов, молодой человек с истинно художественным темпераментом и с «надрывом», искренним в те годы, одно время виделся мне, юному Давиду Копперфильду, некиим Стирфорсом (у каждого юноши есть свой «Стирфорс»!);28 он выглядел «выпадышем» из нашей скучной среды: но, но, — ни ученый, ни «зубр», ни революционер, ни художник, а только «художественная натура», он, к искреннему моему сожалению, не скатился в лумпен-пролетариат, то есть «недо-погиб», а, наоборот, взлетел: в «крупного помещика».
Не удались попытки прожить под знаменами позитивизма, либерализма, сими религиозными устоями профессорского бытия; от этих знамен в конце века несло на меня мертвой затхлостью; все действенное бежало от сих знамен: и вправо, и влево; средняя линия однолинейного прогресса по Спенсеру — редела: усиливались где-то сбоку от средней лежащие обители пессимизма, анархического нигилизма, ницшеанства, марксизма, революционного народничества; спасалися даже… в «мистику», столь осуждавшуюся «нашей средой», чтобы только остаться вне «нашей среды».
Убегало все, имеющее хоть искру жизни: от эдакой жизни!
По средней линии шествовали типичнейшие «папашины сынки». Папаша занимается биологией; и — Паша; папаша читает Милля; и — Паша; папаша — профессор, и — Паша; папаша рисует план жизни, продуманный им; и — Паша (заимствуя план папашин).
Но, но и но!
Папаша, наивный в вопросах классового сознания, носит рубаху, курит «Жуков табак», лечит народ, мнит наивно себя народником, забыв, что жене он подкинул 6000 плодороднейших десятин; где там думать о них, когда Дарвин, археология, драматическое искусство, история живописи; и — что еще?
Кипит папаша!
А из папашиного Паши выдавливается профессор медицины, Павел Сергеевич Усов, минус — рубаха, «Жуков табак», археология, драматическое искусство; и — прочее.