Мир приключений 1984 г. - Страница 58
Лесов снова уселся на свой стул, взял карандаш и стал что-то чертить на лежащем перед ним листе бумаги.
— Значит, так. Перед нашим отступлением из города какой-то человек — рыжеволосый — предлагал Ромашову крупную взятку за бланки губчека. Затем тот же рыжий пытался с их помощью освободить из тюрьмы заключенных там руководителей левоэссровского мятежа. Помните, Андрей тогда узнал его? Потом вдруг появился в городе рыжеволосый заместитель начальника белогвардейской контрразведки — палач, каких мало. Тот ли самый, надо еще установить.
Теперь дальше. Белые отступили, а мы в городе столкнулись с целым рядом диверсий. Чувствуется чья-то опытная рука: весьма точная корректировка огня белой артиллерии, поджоги продовольственного склада и казарм, наконец, вчерашняя попытка взорвать мельницы. И вот что интересно: Ромашов считает, что человек, сбежавший от него, — тот самый рыжеволосый. Похож, мол, очень, только волосы черные. Так я говорю, Андреи? У тебя, видно, память на лица хорошая
Давайте рассуждать дальше. Ромашова после неудачной операции с тюрьмой пытались убить на пристани, хотя он всего-навсего был курьером в ЧК. Значит, месть за провал. А вчера тот убийца — “крючник” — попался нам на мельницах, Ромашов узнал его. И опять обратите внимание: там и тут участвовал твой старый знакомец, Андрей. Как фамилия заместителя начальника контрразведки белых, Борис Васильевич? — обратился к Крайнову Лесов.
— Логачев, штабс-капитан.
— Итак, и тут Логачев, и там Логачев — везде. Даже в деле с шинельным сукном он замешан. Любопытно, не правда ли? Ну так вот. Дело о штабс-капитане Логачеве поручаю вам, товарищ Золотухин. В помощь — товарищ Ромашов. Общее руководство за тобой, Борис Васильевич. Мне регулярно докладывать о ходе расследования.
…Андрей был крайне раздражен. Третий час допрашивает он эту старуху, а толку все нет: то плачет, то начинает нести какую-то несусветную чепуху про спасение души да про отца Константина, который ей уж наверняка обеспечит царство небесное. Какое отношение может иметь поп к его вопросам? Знает он этого отца Константина года два — поп как поп, служит в их церкви, на Куликовке. Бабка Аграфена Ивановна только к нему на исповедь и ходит. Днюет и ночует в этой церкви. Видно, всех старух в округе околдовал попик. Ну да ни к чему это для дела, просто никак не вяжется с тем, что у этой старухи на квартире проживал “крючник”. Путает бабка. Кто же все-таки привел его к ней, поставил на квартиру? Третий раз ее вызывает Андрей, и все бабка не отвечает толком.
Он прикрыл глаза. Устал до чертиков — опять целую ночь на облаве провел. Людей в ЧК не хватает, все на фронте. Два месяца промелькнули, как один день, а они почти ничего так и не выяснили в деле рыжего. Сам-то он, видно, скрылся из Симбирска — больше с ним никто из чекистов не встречался. “Крючник” на допросах то молчит намертво, то начинает нести околесицу: он, мол, сын бедного крестьянина, безграмотный, контуженный на фронте еще в войну с немцем и к диверсантам попал случайно, по пьяной лавочке. Как же — крестьянин! Руки одни чего стоят — барские, холеные…
С трудом удалось узнать — да и то не у этого “крестьянина”, — где он живет. А теперь вот домохозяйка его что-то путает… Другие диверсанты, правда, кое-что рассказали. Но они о белом симбирском подполье ничего не знают — их через фронт всех переправили. И о штабс-капитане Логачеве не слыхали, в один голос утверждают, что руководителем операции у них был какой-то Никитич, который успел убежать.
Задумавшись, Андрей так и сидел, прикрыв глаза. Старуха, которая, уставившись в пол, бормотала что-то о царстве божьем на земле, вдруг посмотрела на следователя и умолкла. Затем, повернувшись лицом в угол, опустилась на колени, стала быстро креститься и отбивать поклоны. Открыв глаза, Андрей с минуту смотрел на кланяющуюся фигуру перед его столом, не поняв сразу после короткого сна, где он и кто это.
— Долго молиться будете? — вскочил он. — Здесь не церковь! Да знаете ли, что вам будет за отпирательство? — Старуха продолжала кланяться, и Андрей незаметно для себя перешел на крик: — Хватит, слышите, что я говорю, хватит притворяться! Вот отправлю в тюрьму, тогда поймете, что к чему!..
Дверь открылась, и в комнату вошел Золотухин. В первое мгновение он буквально застыл — настолько удивительная картина открылась ему: стоящая на коленях спиной к столу старуха, беспрерывно отбивающая поклоны, и возвышающийся над ней Андрей, красный, беспомощный. Никита быстро подошел, склонился над старухой.
— Вставайте, бабуся, вставайте. — Усадив ее на стул, налил в кружку воды из графина. — Вот выпейте и идите себе тихонько домой. Там и помолитесь спокойно. Идите, бабуся, идите…
Проводив старуху в коридор, он вернулся к ошарашенному Андрею.
— Ну, товарищ помуполномоченного, опять не тем методом работаете? — Никита усмехнулся. — Сколько раз я тебе говорил, что чекист никогда не должен на допросах повышать голоса даже с врагом. Спокойствие и уверенность — знаешь, как этого контра боится? А тут ты даже не с врагом дело имеешь, с рабочим человеком…
— Как же — с рабочим, — буркнул Андрей. — Она саботажница настоящая. Так и не говорит, кто к ней того типа привел.
— Нет, она наш, пролетарский человек. Только темный, забитый жизнью и религией. Это понимать нужно, чекисту особенно. Надо отличать настоящего врага от человека, который заблудился по неразумению, но нутром наш. Понял? А то так мы можем знаешь каких дров наломать! Нам Советская власть доверила большие права, и мы должны ими пользоваться осторожно, с умом.
— Уж когда дрова рубят, щепки обязательно бывают…
— Как это щепки, какие щепки! — не на шутку рассердился Никита. — Да ты соображаешь, что говоришь? Ишь какой — щепки!.. С людьми ведь дело имеем, с живыми. И к каждому нужно подходить очень осторожно. Добрым тоже нельзя быть, но это когда мы до конца уверены, что перед нами настоящая контра. Я считаю, чекисты и есть те люди, которым рабочий класс доверил отделять правых от виноватых. И не только беспощадно бороться с врагом мы должны, но и видеть, кто просто ошибся, воспитывать их. А ошибиться сейчас ох как легко — вишь катавасия какая кругом! Тут многие, кто послабее, голову теряют, только смотри… На кого ты кричал-то? На старушку, вдову портного. Может, ты ее так своим криком запугал, что она со страху все и позабыла, ведь ей небось уж за семьдесят. А может, и другой кто ее раньше припугнул… Не знаешь? Вот-вот… Что-то не усвоил ты того урока как следует. Помнишь еще хоть?..
Андрей опустил голову. Никита напомнил ему об одном из его первых шагов в ЧК.
Буквально через неделю после того, как он стал помощником уполномоченного, его и Золотухина срочно вызвал Лесов.
— На станции Брендино из трех вагонов исчезло зерно, предназначенное для отправки пролетариям Петрограда, — сказал председатель губчека. — О значении хлеба для революции говорить не буду — и так все понимаете. Возьмете у железнодорожников дрезину и срочно туда…
За двое суток они с несколькими красноармейцами облазили станцию и ее окрестности, опросили всех, начиная с начальника станции и кончая стрелочниками и обходчиками. Пустые вагоны стояли в тупике, сиротливо зияя раскрытыми дверями, — часовой, стоявший около них, был убит. Железнодорожники в один голос утверждали, что ничего не видели и не слышали, даже, мол, не знали, хлеб ли в этих вагонах или что другое.
— Ну уж, что хлеб там, наверняка знали, — твердо заявил Никита после допроса. — Крутят граждане что-то.
— А я думаю, надо вызвать начальника станции и его помощника и припугнуть: дать два часа на раздумье, а если не скажут, расстрел, — сказал Андрей.
— Крут ты, братишка, больно. Знаешь, как это называется? Самоуправство! Ведь если они ничего не знают, а ты их кокнешь, то, во-первых, невинные люди пострадают, а во-вторых, ты все равно дело не сдвинешь.
— Ну а если скажут с испугу? К тому ж я ведь только пригрозить хотел расстрелом.