Мексиканский для начинающих - Страница 40

– Взойдем на первое небо, – сказал Пако, – где живут богиня сладострастия и бог веселия.

– Повеселимся немного, – перевела Шурочка. – Что будем пить?

– Мне минералки без газа, – попросил Василий.

– Да что с тобой, Василек?! – воскликнула Шурочка. – Фирма за все платит! Начни с шампанского, а там и водочки. Я-то знаю твои вкусы.

– Сегодня не идет…

Рояль вдруг потек сладкими звуками мексиканского романса «Корабль забвения», и растроганная душа Василия не стерпела:

– Не падай, Вась, духом! Хлопни пару рюмок.

Но дух-то действительно притомился и упал. А выпивать с упавшим безумно тоскливо.

– Чего это с ним? – вмешался Пако. – Почему лицо, как вареный пупок? Купим ему женщину – пара за пятьдесят!

– Погоди, не педалируй, – урезонила Шурочка. – Он, видимо, перегрелся и закис. Поехали в отель.

В первую мексиканскую ночь Василию приснился крылатый змей Кецалькоатль. В этом ничего удивительного не было. Странно и забавно было то, что и сам Василий обернулся крылатым змеем. Он понял – фамилия его потеряла во времени воздушную букву «Е». Никакой он не Прун. А настоящий огненный Перун!

Итак, два змея, мексиканский да русский, посиживая на ветвях голого дерева, болтали о всякой всячине.

– Не легка, брат, жизнь у крылатого-то змея, – говорил Кецалькоатль.

– Слезы! – соглашался Перун. – В теле моем скорбь и печали раба. Духовная помойка!

– Хочется и летать, и ползать! В нас, брат, – все змеиное и все небесное – животные мерзости и божественные добродетели.

– То пущусь в загул да блядство, – подхватил Прун, – то пощусь да молюсь. Раздваиваюсь к хренам, до кончика языка!

Кецалькоатль дружески похлопал его крылом.

– Васенька, ты молод, а мне три тысячи лет. Я – бог времени. Владыка старости. Повелитель движения. Поднявшись когда-то на вершину пирамиды мироздания, я рухнул со всеми крыльями и потрохами. И долго пресмыкался в нечистотах преисподней, как жалкий червь. Но боль приносит очищение, и мне достало сил вновь воспарить до солнечного пика…

Внезапно обернувшись воздушным треугольником, Кецалькоатль снялся с ветки и легко устремился к тринадцатому небу – Пупку огня, месту нашего происхождения.

– Разгадай загадку! – донеслось до Перуна, тихо пресмыкавшегося по голому стволу. – То, что уходит, оставаясь?

Сползши с дерева, Василий проснулся и припомнил, что видеть во сне змея – это к измене, тайному обману, к сетям врага.

Как обычно над Мехико были раскрыты два неба – Третье, где без устали сияет солнце, и Седьмое – беспредельной голубизны. Дурная погода, упрятанная на Восьмом, редко здесь объявляется.

Когда же постучалась Шурочка, Василию показалось, что он уже на Двенадцатом небе – в обители богов.

– Сегодня выглядишь получше. Румянец! Солидный мужчина. Вот только ушки маловаты! У мужика должны быть крупные, стоячие уши, – тараторила Шурочка, пока они спускались с двенадцатого этажа в вестибюль, где поджидал Пако – на этот раз в трагичном черном костюме.

– Амигос, бамонос а Сокало. Бой а мострар руинас де ла сьюдад Теночтитлан.

– Сейчас осмотрим руины города ацтеков, который сравняли с землей испанские конкистадоры, – пояснила Шурочка.

«Конечно, к сохранным пирамидам подходит белый наряд, – думал Василий, – а к руинам, естественно, – черный. Сеньор со вкусом!»

– Как ты спала, Шурунчик? – спросил он строго.

– Как все люди – лежа. На правом боку, если угодно. А что тебя, собственно, беспокоит?

– Тебе, верно, очень идет спать на правом боку, – смутился Василий. – Впрочем, как и на всем прочем.

– Кажется, комплимент! – рассмеялась Шурочка и заговорила с Пако на испанском.

Вообще язык этот весьма интимен. Хоть о погоде, хоть о биржевом курсе – в каждой интонации любовный романс. Вслушиваясь, Василий вроде бы улавливал смысл. Некоторые слова были узнаваемы и неприятно поражали.

– Что это вы все об орехах, о какой-то каре? Меня покарать? Под орех разделать?

– Дурачок, – чуть смутилась Шурочка. – Орехас – уши. Кара – лицо. Пако говорит, что твоя кара очень симпатична, лишь орехас подкачали, маленькие…

– Вот как! – обиженно засопел Василий. – А почему он все время про попу толкует? Не про твою ли?

– Ну, милый, скоро ты без переводчика обойдешься! Самый знаменитый здешний вулкан называется Попокатепетль. Если коротко – Попо. Завтра познакомитесь – доволен?

Василий пристыженно умолк. Да к тому же они вновь оказались у памятного ему флагштока с мексиканским знаменем.

– Шур, ты меня прости за всякие пошлые фразы и предложения.

– Напротив, дорогой, – улыбнулась Шурочка. – Мне нравятся твои фразы и неожиданные предложения. Приятно, когда ты весел и раскрепощен. Но тут, увы, необходимы горячительные напитки. Не правда ли? Без них ты закисаешь, и ушки, кстати, вянут, точно сухофрукт.

Машина остановилась у кружевного храма, куда как раз втекала черно-белая процессия.

– Мой друг женится, – сказал Пако. – Простите, отлучусь на минутку – поздравлю! – И он по местной традиции изобразил эту минутку пальцами, оставив пространство между большим и указательным, которое, к удовольствию Василия, тянуло минут эдак на пятнадцать.

– Похоже, наш гид знаком со всем городом!

– На то и гид, – пожала Шурочка плечами. – К тому же, заметь, хирург-косметолог и врач-нарколог.

Меж тем они приблизились к толпе, в центре которой звучал барабан со свирелью, и семеро ацтеков в золотых набедренных повязках с пышными плюмажами на головах яростно топтали мостовую. Танец увлекал, и зрители невольно притоптывали, и набегала такая звуковая волна, что почва явственно содрогалась.

А Василий горестно думал об ушах. Чем уж так плохи? Орган как орган. Вообще нельзя сказать – ни уха, ни рыла…

– Шурочка, что тебе мои уши не приглянулись?

Она загадочно улыбнулась:

– Слов нет – милы! Но мне, прости, подавай совершенство! Утонченность и укрупненность! Ухо – это, как бы сказать, улиточка любви, баркасик наслаждений. Впрочем, надеюсь, у нас будет время поговорить вплотную о твоих ушах.

Тут истекло пространство времени, на которое отлучился Пако, и они отправились к руинам. В огромной яме виднелись остовы каменных зданий, окруженные основаниями толстых стен, замысловатые изгибы улиц, переулков и тупичков…

«Укрупненность и утонченность, – размышлял Василий. – Улиточка любви! Баркасик… Какой, к дьяволу, баркасик? Корабль забвения».

Руины отчетливо напоминали огромное ухо, то ли внимавшее, то ли даже что-то сообщавшее.

– Эсто эс виоленсия! – красиво произнес Пако, чернея над ямой.

– Видишь, Вась, – сказала Шурочка. – Пятьсот лет назад здесь стоял цветущий город Теночтитлан. Пако говорит – эти руины символ насилия над древней культурой.

– Чего уж там, – вздохнул Василий, – кто ни попадя ее насилует, культуру-то.

Она представилась вдруг в образе Шурочки – хрупкая, глиняная статуэтка. И мял ее, крушил виолентно собачий монстр с треугольным крохотным лобиком. И вот лишь руины от Шурочки, над которыми в тоске Василий, не понимая, где он, что с ним.

– Очнитесь, друг мой, – донеслось из каменного уха. – Послушайте печальную историю Теночтитлана.

Конечно, это был резонерский голос духа Илия.

– С черной северной стороны, куда уходят после смерти, явилось племя ацтеков, – шелестел он полуденным высокогорным ветерком, кладбищенски-могильно подвывая. – Здесь им приглянулся каменный остров, где среди кактусов кишели змеи. Ацтеки пожирали змей, закусывали кактусами, а из камней сложили город. Их бог был велик – Уицилопочтли – Колибри с юга. Приглядывал за сменой дня и ночи, жизни, смерти и возрождения. Но однажды у Колибри выросли петушиные шпоры. О, кровожаден Колибри в шпорах, Колибри безрассудный! Не хватало жертвенной крови, чтобы утолить его жажду. Не напьюсь до сыта, говаривал Колибри, и солнце не взойдет. И черные обсидиановые ножи жрецов без устали пронзали человеческие сердца на жертвенных камнях Теночтитлана!