Марк Аврелий и конец античного мира - Страница 37

Это героическое сопротивление раздражило римскую власть. К терзаниям пытки прибавили пребывание в тюрьме, которое постарались сделать возможно тягостным. Исповедников поместили в темные и невыносимые камеры. Их ноги вставляли в кододки, растягивая их до пятого отверстия; не упустили ни одной из жестокостей, бывших в распоряжении тюремщиков, для причинения страдания их жертвам. Некоторые умерли в этих карцерах. Подвергнутые пытке выдерживали тюрьму удивительно. Их раны были так ужасны, что казалось непонятным, как они могли жить. Отдаваясь всецело ободрению других, они сами казались одушевленными божественной силой. Как опытные атлеты, они все могли выдержать. Напротив, последние арестованные, еще не пытанные, почти все умирали вскоре после заточения в темницу. Их сравнивали с неискушенными новичками, тела которых, не привыкшие к мучениям, не могли выдерживать испытания тюрьмы. Мученичество более и более являлось своего рода гимнастикой или гладиаторской школой, к которой необходима была продолжительная подготовка и своего рода предварительные упражнения.

Хотя отделенные от остального мира, благочестивые исповедники жили жизнью вселенской церкви, с необыкновенною напряженностью. Они нисколько не считали себя отделенными от братьев и озабочивались всем, что занимало католичество. Появление монтанизма было крупшейшим делом той минуты. Только и было разговоров, что о пророчествах Монтана, Феодота, Алкивиада. Лионцы интересовались этим тем более, что они во многом разделяли фригийские идеи и что некоторые из них, как например Александр врач, Алкивиад аскет, были, по меньшей мере, поклонниками, а частью и последователями движения, возникшего в Пепузе. Шум, вызванный несогласиями по поводу этих новшеств, достиг до них. Они не имели другого разговора и между пытками обсуждали эти явления, которые, без сомнения, - они желали бы найти верными. Пользуясь авторитетом, придаваемым исповедникам званием узника Иисуса Христа, они написали на эту щекотливую тему несколько писем, исполненных терпимости и любви. Признавалось, что заточенным за веру принадлежала в последние дни их жизни своего рода миссия для умиротворения церковных несогласий и разрешения имевшихся вопросов им присваивалась в этом отношении особая благодать и привилегия.

Большая часть посланий, написанных исповедниками, были адресованы церквам Азии и Фригии, с которыми лионские верующие были связаны столькими духовными узами; одно из них быдо адресовано папе Элевтеру и должно было быть доставлено Иринеем. Мученики там горячо хвалили молодого священника.

"Желаем тебе радости в Боге во всем и навсегда. Мы поручили доставку тебе этих посланий нашему брату и товарищу Иринею, и просили тебя считать его очень рекомендованным, как ревностного исполнителя завещания Христова. Если бы мы полагали, что положение что-либо может прибавить к заслуге, мы рекомендовали бы его тебе, как священника нашей церкви, по званию, коим он действительно облечен".

Ириней не уехал немедленно; должно даже полагать, что смерть Пофина, последовавшая вскоре затем, совсем не позволила ему уехать. Письма мучеников были доставлены по адресу лишь позднее, вместе с посланием, заключавшим рассказ об их геройской борьбе.

Старый епископ Пофин ослабевал с каждым днем. Старость и тюрьма истощали его силы; только желание мученичества его, казалось, поддерживало. Он едва дышал в тот день, когда ему пришлось предстать перед судом. У него, однако же, нашлось довольно голоса, чтобы достойно исповедывать Христа. Видно было, по тому почтению, которым его окружали верующие, что он был их духовным главой; поэтому он возбуждал большое любопытство. На пути из тюрьмы в суд, городские власти пошли за ним; окружавший его отряд солдат с трудом пробивался сквозь толпу; раздавались самые разнообразные крики. Так как христиан звали то последователями Пофина, то учениками Xриста, то некоторые спрашивали, не Христос ли этот старик? Легат спросил его: "Кто бог христиан?" - "Ты его познаешь, если ты этого достоин", отвечал Пофин. Его грубо поволокли, избили. Без уважения к его преклонному возрасту, бывшие к нему ближе били его кулаками и ногами; стоявшие дальше бросали в него, что попадало под руку; все сочли бы себя виновными в безбожии, если бы не сделали всего от них зависевшего для его оскорбления; думали, что таким образом отмщают за оскорбление, нанесенное их богам. Старика привели обратно в тюрьму полумертвым; через два дня он испустил последнее дыхание.

Резкую противоположность представлял, придавая положению высокую степень трагизма, вид тех, которые уступили силе истязаний и отреклись от Христа. Их за это не отпустили; факт, что они были христианами, заключал в себе признание в преступлениях против общего права, за которые их преследовали даже после их отступничества. Их не отделили от собратьев, оставшихся верными, и применили к ним те же усугубления тюремных мучений, что и к исповедникам. Действительно, тех преследовали только за то, что они назывались христианами, без присоединения какого-либо специального преступления. Другие же сами себя подвергли своим признанием обвинению в человекоубийстве и чудовищных здодеяниях. Поэтому их вид был жалок до крайности. Радость мученичества, надежда на обещанное блаженство, любовь ко Христу, дух, ниспосылаемый Отцом, облегчали исповедникам все испытания. Отступники, напротив, терзались раскаянием. Всего виднее различие обнаруживалось при переходах между тюрьмою и судом. Исноведники шли спокойные и радостные, их лица выражали кроткое величие и просветлевие. Их цепи казались нарядом брачущихся во всей красе своих одеяний. Христиане воображали, что обоняют вокруг себя то, что они называли "благоуханием Христовым"; некоторые уверяли даже, что их тела выделяли чудный запах. He таковы были бедные ренегаты. Пристыженные, с поникшей головой, без красоты, без достоинства, они шли как простые преступники. Даже язычники называли их подлецами и презренными, убийцами, уличенными собственными показаниями. Прекрасное имя христиан, которым так гордились те, которые платили за него жизнью, им больше не принадлежало. Эта разница в выступлении производила сильнейшее впечатление. Поэтому часто случалось, что арестуемые христиане тотчас исповедывали свою веру, чтобы отнять у себя всякую возможнооть отступления.

Благодать иногда щадила этих несчастных, которые так дорого платились за минуту слабости. Бедная сирианка, слабого телосложения, родом из Библоса, в Финикии, отреклась от имени Христова. Ее вновь стали пытать, надеясь извлечь из ее слабости и робости признания в тайных, чудовищных злодеяниях, в которых обвиняли христиан. Она как бы пришла в себя на дыбе и, будто пробуждаясь от глубокого сна, энергически отвергла все клеветы. "Как можете вы думать, - сказала она, - чтобы люди, которым запрещено есть кровь животных, стали есть детей?" С этой минуты она назвалась христианкой и разделила участь прочих мучеников.

День славы, наконец, наступил для части этих заслуженных воинов, которые свой верой основывали веру будущего. Легат приказал устроить один из тех гнусных праздников, которые состояли в выставке казней и звериных боев, которые, наперекор воле гуманнейшего из императоров, были в ходу более чем когда-либо. Эти ужасные зрелища повторялись в определенные числа; но нередко были и экетренные казни, когда имелись в наличности звери, для показа народу, и несчастные, обреченные растерзанию.

Празднеотво происходило, вероятно, в городском амфитеатре Лиона, т. е. колонии, расположенной по скатам Фурвиера. По-видимому, он находился у подножия холма, близ теперешней пдощади Св. Иоанна, перед собором: улица Трамасак указывает направлелие его большой оси. Полагают, что он был построен лет за пять перед тем. Неистовая толпа покрывала ступени и громкими криками звала христиан. Матур, Санат, Бландина и Аттал были выбраны для зрелища этого дня. Они одни его и заполнили; не было затем гладиаторских боев, разнообразие которых так нравилось народу.

Матур и Санкт вновь пережили в амфитеатре весь ряд истязаний, как будто ранее ничем мучены не были. Их сравнивали с атлетами, которые, после нескольких частных побед оставлялись для последней борьбы, за которую давали окончательный венец. Орудия пытки были расставлены вдоль так называемой Spina и превращали арену в подобие Тартара. Пощады жертвам не дали никакой. Начали, по обычаю, с омерзительного шествия, в котором приговоренные шли нагими мимо укротителей зверей, получая от каждого страшные удары хлыстом по спине. Потом выпустили зверей. Это был самый возбуждающий момент дня. Звери не загрызали своих жертв немедленно; они их кусали, волокли, их зубы впивались в нагое тело, оставляя кровавые следы. Зрители тогда обезумевали от восторга, страстно перекликаясь со ступеней амфитеатра. Действительно, главная приманка античного зрелища заключалась в том, что публика в него вмешивалась. Как при бое быков в Испании, зрители приказывали, распоряжались подробностями, судили о мастерстве наносимых ударов, решали вопросы о жизни и смерти. Ненависть к христианам дошла до того, что публика требовала применения к ним самых страшных пыток. Раскаленный докрасна железный стул был едва ли не самым адским измышлением искусства палачей. Матура и Санкта на него посадили. Отвратительный запах горелого мяса наполнил амфитеатр и еще усилил исступление разъяренной толпы. Твердость духа обоих мучеников была поразительна. От Санкта не добились ничего, вроме единственного, неизменного слова: "Я христианин". Оба мученика, казалось, не могли умереть, с другой стороны звери как-будто их избегали. Пришлось их прикончить последним ударом, как делалось с приговоренными к бою со зверями и гладиаторами.