М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество - Страница 72

Непосредственно связанными по теме с „Московскими письмами“, и именно с первым из них, являются статьи Салтыкова „Петербургские театры“, появившиеся без всякой подписи в первой и предпоследней книжках „Современника“ за 1863 год. В первой из этих статей рассказывается о новых постановках в петербургском Александрийском театре и особенно о ничтожной пьесе некоего Ф. Устрялова „Слово и дело“. На пьесе этой Салтыков остановился так подробно потому, что видел в ней бездарное и вредное продолжение темы о нигилизме, намеченной год тому назад Тургеневым в „Отцах и детях“. Здесь представляет интерес лишь мнение Салтыкова об этом романе, в котором он видел только „повесть на тему о том, как некоторый хвастунишка и болтушинка, да вдобавок еще из проходимцев, вздумал приударить за важною барыней, и что из этого произошло“. Другого смысла в романе Тургенева Салтыков не видел, — и этим бросил перчатку Писареву, который в своих статьях в „Русском Слове“ дал восторженный отзыв о типе Базарова, как о положительном типе молодого поколения. Годом позднее из-за этого загорелась непримиримая война между „Русским Словом“ и „Современником“, в которой, как увидим, принял участие и Салтыков.

Особенный интерес представляет для нас вторая половина первой статьи о „Петербургских театрах“; в ней Салтыков под видом письма „от одного из провинциальных знакомцев“ описывает впечатление от оперы Россини „Вильгельм Телль“, которая и в это время середины шестидесятых годов все еще шла под цензурным названием „Карла Смелого“. Автор письма подробно рассказывает об этом спектакле „с точки зрения общественного благоустройства“ и возмущается „нигилистами“, бурно приветствовавшими все революционные места этой оперы. Почти десять страниц этого ядовитейшего письма написаны Салтыковым явно под впечатлением тех мест из юношеской его повести „Запутанное дело“, в которых герой повести Мичулин присутствует на представлении „Вильгельма Телля“ и выносит из него то же самое революционное впечатление, как и „нигилисты“ этого письма шестидесятых годов. Именно в это время Салтыков подготовлял к печати том „Невинных рассказов“, в который включил и „Запутанное дело“, напомнившее ему время cередины сороковых годов; недаром письмо его „провинциального знакомца“ об этой опере Россини заканчивается словами: „я вспомнил 1844, 1845 и 1846 годы…. вспомнил горячие споры об искусстве, вспомнил теплые слезы, которые мы проливали“… Эта статья Салтыкова о „Петербургских театрах“ является лучшим комментарием к известным нам страницам „Запутанного дела“; независимо от этого, письмо „провинциального знакомца“ является одним из блестящих образцов салтыковской сатиры и когданибудь займет почетное место в полном собрании его сочинений.

Вторая статья „Петербургские театры“, появившаяся без подписи в ноябрьской книжке „Современника“ за 1863 год, говорит о постановке на сцене драмы Писемского „Горькая судьбина“. В статье этой представляет интерес верный отзыв и об этой драме, и о самом Писемском, в котором Салтыков видит при крупном художественном даровании „необькновенную ограниченность взгляда, крайнюю неспособность мысли к обобщению и замечательную неразвитость“. Писемский для Салтыкова — как бы российский Рубенс, рисующий, однако, не столько живые тела, сколько мертвые души: „он выкладывает перед читателем груды человеческих тел и говорит: вот тела, которые можно было бы назвать мертвыми, если б в них не проявлялось некоторых низшего сорта движений, свойственных, между прочим, и человеческим организмам“. Из изучения такой манеры письма Салтыков приходит к выводам о задаче писателя и задачах реализма. Что касается первой, то „общественнное значение писателя (а какое же и может быть у него иное значение?) в том именно и заключается, чтобы пролить луч света на всякого рода нравственные и иные неурядицы, чтоб освежить всякого рода духоты веянием идеала“. А потому каков бы ни был художественный талант писателя, но если сердце его „не переболело всеми болями того общества, в котором он действует, то такой писатель вряд ли может претендовать в литературе она значение выше посредственного и очень скоро преходящего“. Таков взгляд Салтыкова на роль и задачу писателя, — взгляд крайне характерный и приложимый к его собственному творчеству, насквозь пронизанному „всеми болями того общества, в котором он действовал“. Что же касается до реализма, то он, по мнению Салтыкова, вовсе не сводится к умению писать окружающую действительность. „Приступая к воспроизведению какоголибо факта, реализм не имеет права ни обойти молчанием его прошлое, ни отказаться от исследования (быть может, и гадательного, но тем не менее вполне естественого и необходимого) будущих судеб его“, — говорит Салтыков, подчеркивая, что и это прошлое, и это будущее „совершенно настолько же реальны, как и настоящее“. Таким образом „идеал“ и „утопия“ неизбежно привходят, по мысли Салтыкова, в подлинный реализм, а лишенный их Писемский является реалистом весьма сомнительным». Все эти глубоко замечательные мысли на много опередили собою взгляды современников Салтыкова на искусство; лишь значительно позднее стали различать реализм от натурализма в том понимании последнего, в каком он явился в произведениях Зола и Гонкуров. Кстати упомянуть, что об этих писателях Салтыков впоследствии отзывался весьма отрицательно.

Раз уж зашла речь о французских писателях, то кстати будет упомянуть про анонимную статью Салтыкова «Драматургипаразиты во Франции» (1863 г., No I — 2). В статье этой, впрочем, пишется «Франция», а читается «Россия», так как лишь таким путем Салтыков мог избегнуть цензурных рифов. Он описывает здесь гонения, которые испытывает человеческая мысль в борьбе за свободу, и те фазисы, через которые проходит эта борьба. Начать с того, что мысль встречается «с простым и несложным гнетом грубой силы», которая, будучи в руках государства, вооружена целым арсеналом карательных мер. В этих тяжелых моментах истории Салтыков видит, по крайней мере, какую-то мрачную логику. «Мысль преследуется гуртом, без различия оттенков ее; принимается за исходный пункт, что мысль, какова бы она ни была, заключает в себе яд. Конечно, такой взгляд на мысль безотраден, но, по крайней мере, он имеет за себя достоинство определенности»; к тому же — «как ни силен, как ни всемогущ кажется гнет грубой силы, а и он не может быть вечным». Мысль в конце концов побеждает, но вместе с победой приходит и разделение мысли на группировки, а людей — на партии; среди этих партий есть и утрачивающие чистоту и брезгливость и становящиеся доступными государственному подкупу. «Как ни горек столь быстрый переход от полного безмолвия к полному разврату, но он не необъясним», — говорит Салтыков; явно говоря о современности, он заявляет, что «растление дошло до крайних пределов» и что «какоето нравственное и умственное каплунство тяготеет над страною». Вспоминая недавнюю свою так и не увидевшую света статью «Каплуны», Салтыков говорит про «каплунство, выражающееся то в томных и заискивающих, то в злобных и остервенелых дифирамбах полному, безапелляционному довольству существующими формами жизни… Чувство каплунского удовлетворения проникло все классы общества, все возрасты. Даже молодежь, которая всего менее способна удовлетворяться, даже и та подписала свое удовольствие, не только без борьбы, но даже и без возражения»… Этому духовному растлению раньше или позже должен притти конец — и тогда «наступает третий период развития мысли», освобожденной от оков первого и второго периода.

Когда Салтыков писал эти слова, он считал, что русская мысль, начиная с 1862 года, находится во втором из этих фазисов развития. Делая вид, что речь идет о французских «драматургахпаразитах» Сарду и Ожье, и о французском политическом деятеле и публицисте Грангилльо, Салтыков, в сущности, говорит о русских «наемных публицистах», имея в виду одинаково и Каткова с его патриотическими «Московскими Ведомостями», и Краевского с его «либеральным», но в то же время правительственно субсидированным «Голосом». В виде примера такой «наемной публицистики» Салтыков приводит несуществующие в действительности статьи Грангилльо об Австрии, «утомленной беспрерывными попытками Венецианской территории к освобождению изпод чужеземной власти»; для читателя тех времен было совершенно ясно, что речь здесь идет не об Австрии и Венеции, а о России и Польше. Отмечу заодно, что и в разобранной выше первой статье Салтыкова «Петербургские театры», там, где описывалось представление «Вильгельма Телля» и борьба швейцарцев с австрийцами, приводящая в восторг всех «нигилистов» партера и райка — тоже явно говорилось о борьбе поляков с русскими и только что начинавшемся тогда польском восстании. Высказав таким образом вполне недвусмысленно свое сочувственное отношение к начавшейся борьбе за освобождение Польши, Салтыков мог иронически сообщить в тех же первых номерах «Современника» за 1863 год, что читатели напрасно будут ждать от него суждения по польскому вопросу, которыйде не входит в программу его публицистических статей. Как видим, суждение это Салтыков высказал вполне определенно, и хотя под скрытой формой, но вполне понятно для всех читателей того времени.