Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Страница 93

— Немедленно вылезай! — заорал агроном. — Слышишь, я кому говорю! — И он грубо выругался.

— А как же билет? — сказала она.

— При чем тут билет?!

Поезд тронулся, вначале медленно, потом все быстрее, быстрее. Агроном бежал за вагоном.

— Остановите поезд! — как ненормальный орал он. — Остановите поезд!

Когда платформа кончилась, Улыбке стало холодно, и она опустила стекло. Села на пустую скамейку. Напротив, накрывшись с головой, спал кто-то маленький. Из-под одеяла торчали ботинки, и Улыбка подумала, что это мальчик.

«Едем мы, друзья, в дальние края!» — неожиданно заорало у нее над головой. Мальчик вскочил и оказался небольшим старичком.

— Зачем включила?! — набросился он на Улыбку.

— Это не я, — сказала она, — оно само.

— Так выключи же скорей!

Улыбка поискала выключатель и не нашла.

— Я не могу, — сказала она.

— Ну да все равно. — Старичок махнул рукой. — А ты откуда взялась?

— Села.

— Где ты села?

— На станции «Утюг».

— Вот и врешь, нет такой станции.

— Я там села.

Старичок досадливо поморщился.

— И спорит, и спорит… — проворчал он. — Никакого уважения к старости. Села — так сиди!

— Я сижу.

— Сиди и слушай.

«Мама, не скучай, в гости приезжай!» — опять прорвалось радио.

Старичок болезненно покосился.

— Так не можешь?

— Не… — Улыбка помотала головой.

— Вот и я тоже. Не могу. Стар стал. А некоторые могут. Ты даже не представляешь, как многое они могут.

— Да…

— Что да?

— Не знаю.

— А не знаешь — так молчи. Я же просил тебя помолчать, а ты все говоришь, говоришь.

— Я не говорю.

— Ну, а это что? Видишь, до чего слаб, какую-то девчонку не могу заставить помолчать. Бывало, сажусь в ресторане за столик, и сразу все замолкают. Говорят, говорят, а что говорят — не поймешь. В молодости я все думал понять, все прислушивался. Иногда будто что-то понимал, и тогда был счастлив и любил, и меня все любили, но потом неизменно оказывалось, что понимать нужно как раз наоборот. Я приходил в отчаянье, уходил от людей. Дома, в одиночестве, я все понимал как надо. Но меня тянуло к людям, я не мог оставаться один. И тогда я решил заставить их молчать. Я бы мог заставить их говорить что надо, но уж больно сложно, как говорится: игра не стоит свеч. Так? — Старичок посмотрел ей в глаза.

Она хотела сказать: «Да». Но язык не повиновался ей. Старичок радостно хихикнул.

— Не можешь? Ну так на чем мы остановились? Да. Зачем же им говорить, если я сам могу сказать за них. Как тебя зовут? Скажи!

— Улыбка.

— Гм, редкий случай. Я сразу заметил, что ты — редкий случай. Ну, ладно. Так куда ты, Улыбка, едешь?

Она открыла рот, но слов не получилось.

Старичок хихикнул и, передразнивая ее, сказал:

— Я еду в город, поступать в институт. В какой институт и зачем мне этот институт — сама не знаю. Так?

Улыбка кивнула.

— Ну, не волнуйся, в институт ты не поступишь. Ну, а что ты, Улыбка, любишь больше всего? Больше всего ты любишь смотреть в окно. Редкий случай, сразу заметил… Ну да ладно… А кем ты, Улыбка, хочешь стать? Ясно, что не знаешь. Почти никто этого не знает. Но с тобой — особый случай; ты можешь стать кем пожелаешь: врачом, агрономом, поэтом, физиком, художником, артистом. Выбирай что угодно, и в любой области ты быстро достигнешь вершин. Везде тебя ждет самая блестящая карьера. Ты удивлена? — Старичок иронически фыркнул. — Не волнуйся и не радуйся, ничего ты такого не достигнешь, и будешь ты никем. Впрочем, кто знает… Давай лучше съедим по яблоку.

Он пристально посмотрел ей в глаза, и она сразу же полезла на верхнюю полку. Там лежал большой чемодан, к ручке которого была привязана сетка с яблоками. Она выбрала два покрупнее, спустилась вниз. Старичок восторженно следил за ней. Она протянула одно яблоко старику, он обрадовался как ребенок.

— Так на чем мы остановились? Да, я заставил их молчать. Я приходил в ресторан, выбирал самых разговорчивых, подсаживался, и они тотчас же замолкали. А я рассказывал им про размножение хризантем и разведение пионов и утепление плюбаго. Они слушали и даже не могли уйти. Так и сидели, пока я не отпускал их. Хорошее было время.

Старичок печально вздохнул.

— Теперь я стар. Они опять заговорили. Опять я ничего не понимаю. И не властен, не властен, не властен! — Старичок зарылся в подушку и притих.

Она уже собиралась залезть на свою полку, когда старичок опять вскочил.

— Ну, а теперь ты скажи что-нибудь.

— Я хочу спросить…

— Спрашивай.

— «У капель — тяжесть запонок, и сад слепит, как плес, обрызганный, закапанный мильоном синих слез…»

— Ну, а дальше, дальше?! — Старичок вскочил, и лицо его странно загорелось.

Улыбка смотрела в окно.

— Не знаю, — сказала она, — я хотела спросить: что это?

Старичок хихикнул, подумал и хихикнул совсем иначе.

— Откуда это у тебя? — спросил он.

— Так, — сказала она, — случайно.

— Так что ты хочешь знать? — спросил старичок.

Она смотрела в окно.

— Я хочу знать, чье это?

— Ничье.

Улыбка посмотрела на старичка.

— Как это ничье? Я спрашиваю, какого поэта?

— Никакого, ничье, нет такого поэта.

— Как так, стихи есть, а поэта нет?

— Нет, и стихов нет, тебе показалось. Нет стихов, нет поэта, нет и все…

Улыбка хлопала глазами.

— Нет и все! — злобно фыркал старичок. — Нет, не было и не будет. Забудь. Ни к чему, да его и нет. Ложись лучше спать, — совсем устало прибавил он.

Улыбка совсем уже засыпала, когда на одной станции дверь вдруг с грохотом отворилась и на полу распластался человек.

— Мне все равно — страдать или наслаждаться! — орал он.

Старичок подобрал ноги и забился в самый угол.

— Управдом, — объявил он, — сразу видно: управдом…

— Прошу без личностей! — Человек приподнялся и злобно покосился куда-то под дверь. — Прошу не выражаться! — гаркнул он и ударил кулаком в металлическую пепельницу.

— Убивают! — завопил он и, сунув разбитый кулак под мышку, стал пинать пепельницу ногами.

— Вот тебе, вот, получай при дамах… — приговаривал он. Потом вдруг заплакал.

— Несправедливо! — всхлипывал он. — Несправедливость и обман. Ну, виноват — накажите. Я сам себя накажу.

Он поднялся и, цепляясь за что попало, забрался на свободное место и там, встав на колени, уткнулся носом в угол.

Некоторое время он молчал. Но тут поезд качнуло.

— Один как шест, — четко сказал он и рухнул со скамейки на пол.

Полежав несколько минут неподвижно, он вдруг завозился, пополз к своей полке, приподнял ее, свалился в ящик для багажа и там затих.

— Как не бывало, — вздохнул старичок.

Ночь прошла благополучно. Только под утро в репродукторе что-то зашипело и мягкий грудной голос торжественно произнес: «Граждане пассажиры, наш поезд прибывает на станцию „Ларьки“». Он помялся и так же бодро и торжественно прибавил: «На станции есть кипятильник».

Полка, под которой спал пьяный, приоткрылась, появилась всклокоченная голова.

— Где я? — безумно прохрипела она.

— В гробу, — отвечал старичок.

— А… — Тот успокоился и тихонько прикрылся полкой.

Когда Улыбка проснулась, пьяный чинно сидел на своем месте и кушал крутые яйца.

— Вообще-то я непьющий, — сказал он. — Ну, выпил, случай такой, а вообще-то я управдом. Но это временно, это пока…

Он замолчал, и лицо его стало таинственным.

— Картофельный комбайн! — значительно сказал он и неопределенно развел руками, видимо изображая в воздухе корпус комбайна.

— Да, — сказала Улыбка.

— Вот-вот. — Управдом важно вздохнул. — Картофельный комбайн — это тебе не фунт изюма. Американцы голову ломали, и англичане, и французы. Это только кажется, что так. А на самом деле… Картофельный комбайн! Пять лет работал. Эти, как их, академики… Им пришлешь, а они — отказ. Асами какую хреновую ручку добавят — и как свое! Но я им показал, я сразу к самому… Тот как услышал, так сразу записочку. Ну, сразу забегали, машину, самолет, патент: ну, знаешь, справочку, что я — первый. Картофельный комбайн — тебе не фунт изюма!