Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Страница 40

А Лариска сидит на корточках и рану рассматривает, кровь из нее так и течет и на землю капает, проливается. А я знаю, что делать нужно. Если кровь идет, надо сразу ее языком лизать, тогда остановится кровь и присохнет. А Лариске и не достать никак языком до колена, сидит она и только плачет тихонечко.

Тогда я сам зализывать стал. Взял ее ногу и кровь языком лижу. Кровь у нее соленая, противная, так и хлюпает во рту, чуть не тошнит меня. Сплюнул ее скорее, а к ранке листок прислюнявил тоненький: не могу я чужую кровь переносить — совсем противная. За руку Лариску взял, и пошли мы где дети все. А здесь тоже приключение случилось. Лёньку оса в щеку кусила, так что щека у него на грушу теперь похожая. Окружили его дети и грушу щупают. А вокруг на поляне бабочки порхают, совсем как бумажки конфетные. Одна рядом села, черная вся, а на крыльях божии коровки нарисованы. Отпустил я Лариску, к бабочке приближаюсь. Такая она красивая, что даже страшно мне.

Сидит она и язычок закрученный показывает, так что у меня самого язычище вытянулся. Тихонечко я подкрадываюсь на цыпочках, и тут прыг на нее животом и примял. Бьется она подо мной, как птичка, а я лежу и, что делать дальше, не знаю. Потом хвать ее в кулак, смотрю, а вместо бабочки червячок раздавленный, по бокам его крылья лохматые болтаются. Вся краска с них на меня перешла, и остался от нее настоящим только язычок закрученный. Бросил ее в сторону, а сам в траву сел. Обидно стало. Всегда так, потянулся я однажды за золотинкой, схватил, а это плевок такой. Вот пойду сейчас и кучу-малу всем устрою. Вон сколько народу собралось, все Лёнькину грушу щупают.

Схватил я одну девчонку и в Лёньку ее носом курносым ткнул, а она не на Лёньку, а на меня упала, так, что я сам носом в землю воткнулся. А тут на нее и Лёнька брякнулся, а на Лёньку детский садик весь. Куча-мала, кричат, куча-мала! Всегда я на кучу-малу сверху прыгаю, а вначале только толкаю всех, а тут и сам внизу очутился. Страшно внизу сидеть, темно и дышать нечем, а сверху все наваливаются и давят, да еще ботинком кто-то в лицо пинает. Хорошо, что воспитательница всех за ноги растащила, а не то ведь так и задохнулся бы, в животе рычит даже. А воспитательница всех в пары ставит. Значит, кончилась прогулка наша, назад в детский сад возвращаемся. Пошли мы не той дорогой, где коровы встретились, другой совсем, но и тут все равно в лепешку вляпались. Идем не спеша, по сторонам глазеем. Вокруг заборы стоят, за заборами дети галдящие. Лагеря вокруг пионерские и детские садики разные. А один детский садик здесь удивительный очень. Самый удивительный в мире, наверное. Уродики там кривые живут, рахитами их воспитатели называют, Не будете есть, говорят, и тоже в рахитиков превратитесь. А они стоят за забориком и на нас глазами косыми поглядывают. А сопли у них до колена свесились, языком их лижут и об забор утираются. Ушами трясут, и хихикают, и под нос себе что-то бубнят нехорошее.

Любопытно нам их разглядывать. Горбатые все, кривые, как сучки, носы картошками на носы повешены. У одного вместо пальцев точки виднеются, у другого ухо к плечу приклеено, а еще один — так совсем ходить не умеющий, на коляске его катают, а он плюется в разные стороны.

Лариска даже видела здесь уродика с двумя головами который. Я не видел такого, а очень бы интересно на него посмотреть. Воспитательница говорит, что зря их живыми тут держат. Умерщвлять, говорит, их надо, а не то только хлеб зря жуют. В войну, говорит, все рабочие голодные ходили, даже крыс, говорит, переели всех и галоши отваривали, а этих всех разных кривых идиотиков и сумасшедших — многих безо всякой пользы кормили. Раз, говорит, не приносишь пользу, значит, и жить, говорит, нельзя. А я совсем по-другому думаю. Правильно, думаю, что этих рахитиков кормят. Пускай живут на удивление. Вон какие смешные. Заползли на заборик и кричат нам — бу-бу-бу. А с двумя головами который — это совсем любопытно даже. Ну-кась, где он? Что-то не видно. Наверное, в доме сидит и гулять стыдится. А если бы у меня две головы выросли, я бы хвастался перед всеми, а не прятался. Ходил бы себе по улицам, как Тянитолкай из Африки, и головами бы своими со всеми здоровался.

А воспитательница даже и посмотреть на них не дает. Всех подальше скорее уводит. Идем мы и под ноги смотрим, чтобы опять в лепешку не вляпаться. У всех в руках жук сидит или саранча какая, а у меня и нет ничего. Но я все равно кого-нибудь изловлю, обязательно кого-то поймаю, потому что иду я последним самым и отставать мне можно. Ага, вот они, жучки мои бронзовые, на розе красной уселись, божии коровки между ними ползают, а они сверкают на солнце как золото. Скорей бы все дальше вперед ушли от этого забора колючего. Только бы не заметил никто, что роза из него выглядывает. Вот так, отошли немного. Теперь хватать ее быстро нужно с жуками вместе. Ой-ёй-ёй! что это? Схватил я розу, а она как будто тоже из проволоки колючей сделана, впилась в руку мою, пальцы все иголками исколола, а жуки на землю в крапиву попадали. Скорее в крапиву лезу, чтобы достать их. Щупаю землю, а жуков и нет, только черные гусеницы по крапиве ползают и в бок что-то острое царапает. Оглянулся тогда — ужас какой! Ручища длинная волосатая из-за забора тянется. Пальцы сжимает, как будто ищет что-то, и зацепить меня ногтищем хочет, да не дотянется. И никого за забором из-за веток не видно. Оторвал я скорее крапиву, хлысть по руке, — убралась сейчас же. А сам я скорее наутек бежать к группе своей уходящей. Хорошо, что меня не сцапали, а то что бы тогда? Нарочно ведь сцапать хотели, чтобы розы не рвал. А ну их, только зря окрапивился. Вот и гвоздь пригодился волдыри расчесывать. Надо было им эту руку проклятую к забору пригвоздить, не пугала чтобы. Но и так ей хорошо досталось от крапивины: ничего что пальцы себе обжег, зато ее всю изжалил.

А бронзовиков и не жалко нисколечко. Вон сколько лепешек коровьих валяется, и в каждой лепешке целая страна жуков — всё навозники.

Всякие на свете жуки бывают: дровосеки, пни едящие, усачи рогатые, щелкунчики, плавунчики и даже жуки-могильщики, под дохлыми кошками живут которые. И все они как звери злющие: царапаются, кусаются, один в кожу вопьется, другой кровь высосет, а какой-нибудь так в палец вцепится, что совсем лучше без пальцев жить. А навозники — жуки самые добрые, я их больше всех люблю. Пожарники тоже хорошие, но они мягкие, а навозники крепкие, совсем как бронзовики, только с бронзовиками играть неинтересно. Схватишь его, а он, притвора, сразу же мертвым притворяется. А навозник никогда притворяться не будет. Налетит на тебя как пуля и сразу же ползать начинает.

Вот один мимо меня прожужжал. Сел на лепешку и в глубину уполз, но я его оттуда гвоздем выковырял. Вошки на его животе ползают. Летают на нем, как человечки на самолетике. Я их гвоздем соскреб, потому что противные. Но некоторые все равно у него остались. Заползли к нему в подмышки и сидят теперь. Не буду же я лапки отрывать ему. Навозника я сразу же на ниточку привязал, которая из майки вытягивается. Потянул ее — тянется, еще потянул — еще вытянулась, так бы всю майку распустил, да оборвал, когда нитка длинная стала. К другому ниткиному концу гвоздик приделал. Теперь, когда ночь, буду гвоздь в землю втыкать, чтобы жук по травке ходил и еду себе добывал, как та козочка. Дернул я за нитку, жук свои крылья раскрыл и летит с гуденьем, а я за ним бегу и за нитку держусь. Так и очутились мы в детском садике — я бегущий, а он летящий. Потом на голову опустился, ползет за шиворот.

А тут уж ведра и лейки зазвякали, вода в них колышется. Значит, опять процедура какая-то, из лейки водой поливать нас будут. Побежал я в дом скорей, жука под подушку запрятал и назад воротился. А воспитатели всем уже раздеваться велят, майки с себя снимать и трусы последние. Майку я снял, а трусы не хочется. Противно, когда ты голый и мухи кусают, да еще когда девчонки хихикают.

Им-то, девчонкам, что, а вот мальчишкам как? И мальчишкам, оказывается, тоже ничего. Все уже раздетые голыми прыгают, только я один в трусах стою. А Лариска, вредная, так и смотрит на меня глазищами, и все смотрят, потому что я — это трус. Раз в трусах — значит, трус. Очень мне противно и стыдно делается. Лучше бы уж совсем этого солнца не было, чем раздетым бегать под ним. Но потом все-таки и я разделся, даже Лариска запрыгала от радости, стала пальцем на меня всем показывать. Вот гадина, а я ей еще кровь зализывал.