Изменить судьбу. Вот это я попал - Страница 19

— Вот что, Митька, поброди рядом с казармами, послушай, что гвардейцы говорят. Может, я зря про них плохо думаю и Иван для них вовсе не последнее слово, которое выше моего будет. И честь и клятвы свои преображенцы блюдут? Ведь не вступились за Трубецкого, когда я его отстранял. Сами повязали и шпагу мне принесли. Завтра с утра и начнешь. Все ли понятно тебе?

— Все, не дурней же я валенка, государь, — Митька поднялся. — Ничего тебе от меня больше не требуется?

— Иди, будешь нужен, позову, — я махнул рукой, отпуская его. — Да, завтра поутру приготовь мне платье, вставать я буду, да опосля завтрака приму де Лириа, а то он надумает себе невесть что. Этот может.

Дождавшись, когда дверь за Митькой закроется, я закрыл глаза. Да, дело, похоже, и впрямь сдвинулось с мертвой точки.

Ушаков успел прибыть до того, как утром на высочайшую аудиенцию соизволил явиться де Лириа. Это было весьма удивительно, и я долго не мог понять, каким образом он успел примчаться в Царское Село, если гонца к нему в Ярославль Репнин отправил лишь неделю назад.

Я как раз закончил завтрак и сидел в своем кабинете, читая Макиавелли. Так уж получилось, что, открыв это произведение искусства, названное книгой, я сначала тормознул, увидев, что она написана на латыни, но с большим удивлением, прочитав пару строк, внезапно понял, что понимаю написанное. Получается, что Петр знал латынь, и мне досталось это знание в качестве подарка от еще сохранившего кое-какие нейронные связи тела. Другая странность заключалась в том, что никаких других языков я так и не «вспомнил». То ли латыни Петра учили более качественно, а изученные поверхностно знания уже улетучились, то ли его вообще никаким языкам больше не учили, что для этого времени было немного странно. Тем не менее латынь я знал и с удовольствием погрузился в чтение «Государя».

Дверь в кабинет приоткрылась, и вошел Репнин.

— Государь Петр Алексеевич, Ушаков Андрей Иванович явился по твоему велению.

— Уже? — вот этому обстоятельству я и удивился куда больше, нежели тому факту, что, оказывается, знаю латынь, совершенно для меня бесполезную. — Ну, раз явился, пускай заходит.

Дверь снова открылась, и в кабинет вошел высокий, статный, все еще сохранивший крепость тела и былую привлекательность лица мужчина. Определить его возраст было сложно, так как по цветущему его виду можно было судить лишь о том, что он не предавался различным излишествам и вел активную во всех смыслах жизнь. Он остановился у порога, явно растерянный, потому что я продолжал читать, словно до сих пор сидел в комнате в гордом одиночестве.

— «Об уме правителя первым делом судят по тому, каких людей он к себе приближает; если это люди преданные и способные, то можно всегда быть уверенным в его мудрости, ибо он умел распознать их способности и удержать их преданность. Если же они не таковы, то и о государе заключат соответственно, ибо первую оплошность он уже совершил, выбрав плохих помощников», — прочитал я вслух, сразу же переводя на русский, потому что понятия не имел, знает Ушаков латынь или все-таки нет.

— Государь? — осторожно задал он вопрос, явно интересуясь, что я имею в виду.

— Точно, «Государь». Надо же, а я и не знал, что ты, Андрей Иванович, знаток Никколо Макиавелли, — я отодвинул книгу в сторону и посмотрел на Ушакова. — Ну что же ты в дверях топчешься, садись. Разговор у нас долгий предстоит.

— Я могу спросить, зачем ты звал меня, государь? — он спросил, все еще стоя в дверях.

А вообще забавно, дед прилично уже так по времени завещал обращаться всем по-иноземному, а ведь, смотри ты, едва появилась такая возможность, и все сразу же начали сбрасывать то не наше, которое еще не успели впитать с молоком матери. Но это они зря, ей-богу. Я не собираюсь все начинания Петра Великого псу под откос пускать. Но кое-что все-таки уберу. Пока не знаю точно, что именно, потому что не закончил изучать даже «Табель о рангах», так что пока об этом даже думать не следует.

— Садись, Андрей Иванович, в ногах правды не сыщешь, хоть будешь ее всю жизнь искать, — повторил я, на этот раз с нажимом. Дождавшись, когда Ушаков сел напротив меня, я погладил лист бумаги с серебряными вензелями и перевел задумчивый взгляд на Ушакова. — Ну как ты думаешь, Андрей Иванович, прав был флорентийский вольнодумец или нес бред и околесицу? Должно ли государю иметь вокруг себя только преданных ему людей, или же он может полнейшего простофилю корчить из себя, коли предавать его будут направо и налево?

— Почему ты спрашиваешь об этом именно меня, государь? — Ушаков насторожился.

— Да вот охота мнение твое услышать, — я слегка наклонил голову набок, не спуская взгляда с бывшего начальника Тайной канцелярии. Еще пару неделю назад заметил, что этот жест почему-то не нравится многим моим собеседникам. Они начинали ерзать на месте и пытаться поймать глазами мой взгляд.

— Думаю, что иноземец этот в какой-то мере прав, государь.

— Ага, значит ли это, что ежели ты, присягнувший мне, меня же и предашь, то повинен будешь смерти лютой? Об этом дальше в книге говорится, — доверительным тоном пояснил я свои слова напрягшемуся Ушакову.

Он промолчал. Мы поняли друг друга. Еще с минуту боролись взглядами, затем он отвел глаза, признавая за мной право приказывать. Хоть и пацан совсем, а переиграл этого старого лиса.

— Вот что, Андрей Иванович, известно мне, что с Толстым именно ты моего отца Алексея Петровича к смерти приговорил. Так что полного доверия у меня к тебе, сам понимаешь, нет. Но то дела прошлые были, к тому же не знаю я по малолетству своему, был действительно повинен отец мой или наговорил на него кто. Еще раз повторюсь, то дела были минувшие. А сегодняшние дела наши настолько в упадок пришли, что мне стало ясно как божий день, как озарение, кое ко мне пришло во время отпевания сестры моей Наташеньки. — Нет, мне не надоело смерть сестры эксплуатировать. Пока это действует, буду гнуть свою линию. А она, душа безгрешная, простит дурака. И я совершенно машинально осенил себя крестным знамением. Ушаков, глядя на меня, поддавшись бессознательно порыву, повторил крестный жест. — Это озарение, — продолжил я как ни в чем не бывало, — шепнуло мне, что неладное творится что-то в нашем государстве, а Тайной канцелярии-то и нет, чтобы проверить мои подозрения.

— Что ты хочешь сказать, государь? Ты возрождаешь Тайную канцелярию?

— А я разве не это только что сказал? — теперь я смотрел удивленно. — Вот только не нужна мне Тайная канцелярия в том виде, что была при деде моем да при его пасторской прачке. — Неприязнь на моем лице, появившаяся сама собой в то время, когда я говорил о Екатерине, развеяла все подозрения, если они и зародились в умнейшей на самом деле голове Ушакова. — Нет у меня желания нагружать канцелярию розыском обычных преступников, этим можно и других занять. Вон фискалы непонятно чем занимаются, вот и дозагрузим их, а там и название какое-нибудь поблагозвучнее придумаем. Тайная же канцелярия, кроме розыска крамолы, должна будет организовать слежку за иностранными гостями: послами, купцами и тому подобными людишками. Только тайно. Тайная же канцелярия. Чтобы они этого, не дай боже, не заметили. Пока вот так. А там посмотрим. Ну, что скажешь на мою задумку, Андрей Иванович?

— Так ведь мы почти тем же и занимались, государь, — Ушаков почесал висок. — За иноземцами тоже присматривали, правда, чтобы тайно… Это… Это языкам надо быть обученными и… Это надо обдумать. — Он осекся и посмотрел на меня прямо, не мигая. — А в каком качестве ты меня видишь при Тайной канцелярии, государь?

— В том же, что и раньше, — я вздохнул и снова провел рукой по странице. — Негоже такими талантами разбрасываться. Да и кроме тебя, кто знает службу эту лучше? Как думаешь, не ошибся я в выборе? Или потомкам память обо мне останется как о плохом государе, которого даже Тайная канцелярия, оплот любого трона, ни во что не ставила?