Интервью с Константином Эрнстом опубликованное в «Сноб» - Страница 1

Это интервью, которое я брал у Эрнста в его кабинете со своим коллегой Пашей Гриншпуном, нужно было публиковать давно. Но то площадки не было, то руки не доходили. Печатать его в том журнале, для которого мы его брали, запретил сам Эрнст — отчасти по моей вине, поскольку я выслал ему несколько фривольную интерпретацию разговора. Но теперь это фактически дословная расшифровка записи, со всеми лингвистическими корявостями, включая просьбы Константина Львовича выключить диктофон в те моменты, когда он хотел сказать что‑то совсем «запретное». Ровно одно из его изречений «не для печати» я все же осмелюсь передать от себя — потому что считаю это своим долгом. Как говорится, «информация может иметь важное общественное значение». В случае чего, я готов ответить за нее в суде — в конце концов, у меня есть свидетели. Но суть даже не в этом. Я публикую это интервью прежде всего потому, что для меня оно является удивительным и прямым доказательством того, в эпоху какого охренительного застоя мы живем. Уверен, мало кто сможет догадаться, когда состоялся разговор — хотя в том, что напечатано ниже, я не изменил почти ни слова. Если я скажу о времени происходящего, многие из вас сильно удивятся. Но я не вижу смысла говорить об этом. Потому что не изменилось ровным счетом ничего.

У меня предложение такое, — начал Эрнст. — Чтобы хорошее интервью получилось, мы поговорим сегодня, потом вы его, так сказать, посмотрите, пожуете, и я готов встретиться с вами второй раз.

Евгений Левкович: А если все получится за один?

По тому количеству интервью, которые я в своей жизни взял, я знаю, что так лучше получается.

Е. Л.: А что такое хорошее интервью?

Это когда видно не интервьюера, а его собеседника. Существует огромное количество интервью, где интервьюер пытается показать, что он сам круче, сам отвечает на свои же вопросы. Это всегда выглядит глупо. Зачем тогда вообще с кем‑то разговаривать, если ты сам хочешь высказаться? Ну, напиши монолог.

Е. Л.: Вы наверняка знаете, что информационная политика Первого канала вызывает у многих людей массу нареканий и вопросов. Скажите честно, каков процент правды в новостях, которые вы показываете?

А вы полагаете, что там показывают неправду?

Е. Л.: Я как минимум полагаю, что ее показывают только с одной стороны.

Знаете, мы находимся в зоне настолько субъективных определений, что и я, и вы, оказываемся правы. Те претензии, о которых вы говорите, обычно исходят от людей, которые сами часто страшно далеки от объективизма. Я хорошо знаю Лешу Венедиктова, но если сказать, что «Эхо Москвы» все время сообщает правду — это тоже будет ложью.

Е. Л.: Мы с Венедиктовым, надеюсь, в свое время тоже об этом поговорим.

Конечно. Я к тому, что политика, и вообще текущий информационный процесс — вещи глобально субъективные. Даже сама новость уже является субъективным фактором: это то, что продюсеры основных мировых телевизионных каналов выбрали себе новостью. В большинстве американских новостных выпусков основными темами являются совсем другие события, нежели в европейских выпусках, или в российских. Это уже говорит о субъективизме.

Е. Л.: Но вы считаете, что сами по себе новости должны нести какую‑то пропаганду? Их тон должен быть агрессивен?

Тон происходит от того, как это излагают люди. То, что новости Первого канала являются новостями государства Россия — это безусловно. Они точно не новости Соединенных Штатов Америки, Грузии или Украины. Государственническая интонация у нас существует, и было бы странно, если бы ее не было. А в чем агрессивность? Не понимаю.

Е. Л.: Ну вот программы Михаила Леонтьева вы не считаете агрессивными?

Он публицист, его программы — авторские. Миша часто излишне эмоционален, но в подавляющем большинстве случаев он чрезвычайно информирован и точен по анализу. У него есть безусловная государственническая позиция, он ее не скрывает, но она персональная. В западных СМИ существует частая приписка: «Мнение автора может не совпадать с мнением редакции». В данном случае я не открещиваюсь от Михаила Леонтьева: его мнение соответствует моему на 99, 9 процентов.

Е. Л.: А вообще на канале есть человек, мнение которого не соответствует вашему?

Да, конечно. Часто Познер со мной не соглашается. Есть и другие ведущие. Я не препятствую высказываться.

Е. Л.: Другие — это какие?

Достаточно. Вы сказали — Леонтьев, я сказал — Познер. Познер часто делает то, что я считаю не правильным, но вместе с тем я считаю, что он имеет на это право — так же, как и Леонтьев.

Павел Гриншпун: А вы всегда были «прогосударственно» настроенным?

С тех пор, когда папа в моем пятилетнем возрасте научил меня всяким военным песням. Наверное, да, с детства.

П. Г.: Но в молодости вы работали в программе «Взгляд», которая критиковала действующую власть.

Да. Потому что я с детства был сформирован как антикоммунист. Но государственником тоже был всегда.

П. Г.: Вы — монархист?

Нет. Я люблю свою Родину. И я хочу, чтобы моя деятельность приводила к тому, чтобы в ней было лучше, комфортнее, спокойнее, и интереснее жить. Вот это для меня государственническая позиция, и ничто другое. А антикоммунистом я был… ну, не с детства, конечно, но лет с четырнадцати. И это тоже была абсолютно прогосударственная позиция, потому что уже тогда мне казалось, что эти дебилы точно развалят мою страну. Что, собственно, и произошло.

П. Г.: При этом вы были комсомольцем?

Комсомольцем был, но членом партии не был. Хотя когда я работал в НИИ — а это был 1985–й год, вполне еще «совок» — пришла разнарядка принять комсомольца и кандидата наук Эрнста (я рано защитил диссертацию) в партию. Но я точно не хотел в нее вступать, и придумывал самые дебильные отмазки — то у меня был библиотечный день, потом я заболевал, потом, когда меня ловили на проходной института, я просто разворачивался и уходил. Сопротивлялся — и не вступил. Хотя для гипотетической карьеры это было довольно опасно. Но я это делал не потому, что такой пламенный борец с режимом — я с режимом не боролся. Просто я не хотел вступать в коммунистическую партию, потому что считал их старыми дебилами, которые ничего хорошего к тому моменту принести стране уже не могли. Как, впрочем, и все предыдущие годы.

П. Г.: А что у вас за семья, не расскажите об этом?

Мой отец — ученый, академик. Мама — экономист.

П. Г.: Они не конфликтовали с советским режимом?

Нет, никаких конфликтов не было.

Е. Л.: Тогда откуда вы антикоммунист?

Мне в довольно раннем возрасте попал в руки «Архипелаг ГУЛАГ» и другие книги, которые заставили меня иначе посмотреть на историю своей страны. Знаете, у меня была замечательная история: я будучи лет восемнадцати от роду познакомился с девушкой на дискотеке. Она сказала, что родители у нее в отъезде… В общем, утром она жарила мне яичницу, и мы разговорились о литературе. Девушка была хорошая, но судя по всему было видно, что номер телефона я у нее не спрошу. Она это поняла, и завела разговор про какие‑то явно не публикующиеся в советской стране книги. Я спросил: «Откуда ты все это читала?». Она ответила: «А у меня все это есть» — «Где?» — «Здесь. Но одно условие — выносить из дома нельзя». Я залез на антресоли, и у меня случился абсолютный шок. Там было все! Огромные залежи. Вся запрещенная русская художественная литература, наиболее важные политические и исторические произведения. Это была коллекция ее родителей — дипломатов, которые, видимо, тайком, в диппочте, все это провезли. Ну, я там надолго задержался…