Гнезда русской культуры (кружок и семья) - Страница 21

Прежде всего внимание юноши привлекли к себе петербургские профессора Френ, Шармуа, Шмит, Сенковский, у которых он консультировался или которым сдавал экзамены по восточным языкам. «Признаюсь, здешними учеными я не могу довольно похвастаться. Нет ни чванства, ни надутости московских». Говоря о «чванстве» москвичей, Петров, разумеется, имел в виду таких профессоров, как Давыдов, – к Надеждину такой упрек не мог относиться. Но дело не только в этом: петербургские профессора были сдержаннее, ровнее в обращении; на первом месте у них было «дело», что невольно произвело большое впечатление на юношу. Интересна, впрочем, оговорка, которую тут же делает Петров: «Не думай, чтобы это могло помирить меня с Петербургом…».

Шли дни, месяцы. Письма Петрова к Белинскому полны известий об учебных делах, о достигнутых успехах. «По-персидски я уже порядочно объясняюсь и начинаю понимать без помощи словаря. К турецкому только что приступил. Санскритский шел до сих пор хорошо…»

Через несколько месяцев: «По-персидски говорю – пишу, однако ж часто ошибаюсь – понимаю, нельзя сказать, что все – но по крайней мере буду всё понимать к вакации. Из арабского (которому никогда не имел надежды выучиться) понимаю „Тысячу одну ночь”, а главное дело, что проник довольно хорошо дух языка, следовательно стою на хорошем пути… Но самое приятное для меня занятие есть санскритский – успехи мои так заметны для меня самого, что я с каждым днем более и более прилагаю к нему старания…»

Петров шутит: «Я обвосточился совершенно». Он мог бы выразиться и по-другому: «Опетербуржился совершенно». Как ни парадоксально, оба процесса совпали.

Петров не теряет ни минуты даром, занимается «в буквальном смысле с утра до вечера». Трудится «подобно слону многовозящему». С одной лекции он бежит на другую, из университетской аудитории – в библиотеку Академии. Тоска утихает, забывается; в спешке и деловой суете не до сантиментов.

Тон его писем к Белинскому меняется: «Да, брат, человек может быть счастлив, отринув пустые мирские блага – довольствуясь малым в физических потребностях и ненасытною душою стремясь обнять мир духовный. Глубок этот океан, но потонуть в нем – божественно-достойно человека. Даже сухое изучение языков доставляет божественное удовольствие, когда будешь смотреть на него не так как на механический предмет, но как на живое познание человеческого слова во всех его видах».

Петров сохраняет широкий, философский подход к лингвистике. В языке – в соответствии с господствовавшими в то время понятиями – он видит выражение духа народа. Но характерно, что Петров при этом стремится к специализации, ограничивает свои занятия языкознанием. Впрочем, мечтает он еще об изучении естественных наук. Но это – потом, попозже, когда станешь «поживать профессором в родимой матушке Москве»: «Это именно науки тридцатилетнего мужа».

Профессором Московского университета Петров действительно стал. И не ошибся сроком – стал в тридцать восемь лет. Но перед этим еще была двухлетняя научная командировка в Париж, Берлин и Лондон, преподавание санскрита в Казанском университете.

Как-то накануне заграничной поездки Петров заметил в письме к Белинскому: «Я смотрю на науку как на ремесло, которому судьба научила меня для того, чтобы снискивать нужное пропитание». Петров, конечно, наговаривал на себя: наука была его призванием, доставляла ему подлинное духовное наслаждение. Но все же в его словах была и доля истины: Петров подчеркивал значение деловитости, практицизма и необходимого ограничения занятий.

Стихов Петров уже почти не писал и не печатал: «Эта дурь прошла». К широким философским и эстетическим проблемам, которые занимали кружок Станкевича, тоже интереса не проявлял.

Поэтому-то Станкевич и Петров, встретившись после долгой разлуки, «не сошлись». Слишком уж разнились их склонности и направление развития.

Разумеется, и Станкевич не остановится на месте. Уже в сентябре 1834 года, по возвращении из северной столицы, он писал Неверову: «Я много обязан тебе и Петербургу: я начал дорожить временем». Но дело не только в экономии времени. Пройдет год-два, и Станкевич вместе со своими московскими друзьями почувствует, что необходима большая строгость в самом мышлении, что широкое и расплывчатое романтическое, истинно «московское» умонастроение нуждается в коррективах, в углублении. Однако решения задачи они будут искать в несколько ином, опять-таки философском направлении. Но об этом – разговор впереди.

В духовном, интеллектуальном развитии общества нередко возникают так называемые знаковые слова, нацеленные на передачу сути этого процесса. Чаще всего это заимствования из других языков, но измененные, подвергнувшиеся соответствующей огласовке, приспособленные к новым обстоятельствам. Вот только один пример: «прекраснодушие».

Слово это ввел в русскую речь член кружка Станкевича Михаил Бакунин (в предисловии к опубликованному им переводу «Гимназических речей» Гегеля. – Московский наблюдатель, 1838, ч. 4), и оно, это слово, сразу же пришлось кстати. А почему бы и нет? Оба элемента речения свои, российские («прекрасный» плюс «душа»), да и словообразование их, путем калькирования, было знакомо (ближайший по времени пример: любомудрие как философия). Однако важен был в данном случае еще контекст эпизода, путь, по которому это слово (или его производные) вошло в русскую культуру.

Этот контекст или, иначе, атмосферу выразительно и полно описал еще академик В. В. Виноградов: «Слово прекраснодушие переносит нас в общественную атмосферу русского идеалистического „любомудрия” 30–40-х годов. Оно явилось калькированной передачей немецкого Schönseeligkeit (термин Гегеля, ср. в фразеологии немецкого сентиментализма XVIII века и у Гёте die Schöne Seele)» [11]. Для подробного же раскрытия смысла прекраснодушия использовались различные, но в общем однонаправленные и негативные по содержанию детали: это бесплодная мечтательность, оторванность от действительности, фантазирование, идеализация и идеальниченье и как итог – неизбежность поражения: «Петербург был для меня страшною скалою, о которую больно стукнулось мое прекраснодушие» (В. Г. Белинский – В. П. Боткину, 3–10 февраля 1840 года). С выходом же в 1842 году «Мертвых душ», по словам В. В. Виноградова, появился синоним прекраснодушия – маниловщина.

Во времена Станкевича университетский курс продолжался три года. Но поскольку в «холерном» 1830 году регулярность занятий была нарушена, прибавили еще один год.

В 1834 году Станкевич окончил словесное отделение университета. Официальный документ гласил: «Был испытываем в науках оного отделения, показал отличные успехи при таковом же поведении; почему определением университетского совета сего 1834 года июля 30 дня утвержден кандидатом отделения словесных наук».

Звание кандидата было высшим для выпускника университета. Те, кто занимался менее успешно, оканчивали курс «действительными студентами».

В том же 1834 году, и тоже кандидатами, окончили университет Красов и другие сокурсники Станкевича: Ефремов, Бодянский, Строев, переехавший вскоре в Петербург.

Клюшников, бывший двумя курсами старше большинства друзей, окончил университет еще в 1832 году.

А самый молодой, Константин Аксаков, завершил свое образование позже других, в 1835 году. «За отличные успехи и поведение» он тоже получил звание кандидата.

Таким образом, 1834–1835 годы оказались рубежом для большинства членов кружка. Тем рубежом, за которым кончались годы учения и должна была начаться самостоятельная деятельность.