Гнезда русской культуры (кружок и семья) - Страница 15

Существование обоих кружков во многом определяло умственную жизнь московского студенчества. Это были два полюса, два центра притяжения различных интересов и стремлений.

В «Былом и думах» Герцен вспоминал: «Между нашим кругом и кругом Станкевича не было большой симпатии. Им не нравилось наше почти исключительно политическое направление, нам не нравилось их почти исключительно умозрительное. Они нас считали фрондерами и французами, мы их – сентименталистами и немцами».

Действительно, различие кружков бросалось в глаза сразу.

Еще в 1827 году, за два года до поступления в университет, Герцен произнес с Огаревым свою знаменитую клятву на Воробьевых горах. Клятву пожертвовать жизнью ради освобождения крестьян от крепостного ига, народа от самодержавия. Кружок Герцена – Огарева жил в духе этой клятвы: здесь изучали социалистов-утопистов, с воодушевлением следили за подъемом революционного движения на Западе. Словом, это был откровенно политический, антиправительственный кружок, ощущавший себя наследником дела декабристов. И судьба кружка оказалась во многом похожей. В июле 1834 года кружок был разгромлен, Герцен, Огарев и их товарищи арестованы и наказаны: Герцена сослали в Пермь, а затем в Вятку; Огарева – в Пензенскую губернию.

Ничего подобного не знал кружок Станкевича. Как писал участник кружка К. Аксаков, «политическая сторона занимала его [Станкевича] мало; мысль же о каких-либо кольцах, тайных обществах и проч. была ему смешна, как жалкая комедия». Интересы кружка сосредоточивались на немецкой философии, главным образом новейшей, представленной Фихте, Кантом, Шеллингом, Гегелем; на художественной литературе, на искусстве. Поэтому-то в кружке Герцена – Огарева друзей Станкевича называли «сентименталистами и немцами».

И все же направление двух кружков не было абсолютно противоположным. Между ними существовало даже сходство, которое стало заметнее потом, с дистанции времени.

Прежде всего имело место (хотя, видимо, и в ограниченной мере) личное общение участников обоих кружков. Яков Почека, приятель Герцена и Огарева, входил в кружок Станкевича. Другой знакомый Герцена, Я. И. Костенецкий, дружил не только с Почекой, но и поддерживал отношения с остальными членами кружка Станкевича. «С Станкевичем я был довольно знаком, бывал у него на квартире у профессора Павлова. Иногда он читал мне свои стихотворения…» – вспоминал позднее Костенецкий.

Костенецкий – фигура в истории русской общественной мысли весьма интересная, а в истории общения двух кружков – даже ключевая. Дело в том, что Костенецкий входил в «тайное общество» Н. П. Сунгурова – одну из первых конспиративных организаций в России, возникших после восстания декабристов. В июне 1831 года члены кружка Сунгурова, в том числе и Костенецкий, были арестованы.

На Герцена и его друзей разгром сунгуровцев произвел тяжелое впечатление, став зловещим предвестием их собственной судьбы. «Буря, ломавшая поднимавшиеся всходы, была возле», – писал Герцен в «Былом и думах». Не остались безразличными к сунгуровскому делу и участники кружка Станкевича.

Когда сунгуровцев арестовали, Неверов вместе с несколькими товарищами навестил узников в Спасских казармах. Решено было собрать в помощь арестованным деньги, причем много сил этому предприятию отдал Неверов. Все это не прошло для него бесследно.

Письма Станкевича, отправленные Неверову вскоре после его переезда в Петербург, содержат таинственные намеки на какие-то неприятности, тревоги, подстерегавшие друга в северной столице. Высказаться в письмах яснее Станкевич не мог; да, видимо, в то время он в точности и не знал, что произошло на самом деле. А произошло следующее.

Однажды к Неверову утром, когда тот еще был в постели, явился полицейский офицер с жандармом. Вошли и объявили, что по высочайшему повелению должны взять его с собою и немедленно представить в часть. Хозяйка квартиры, решив, что юношу уводят в Петропавловскую крепость, где заточены самые опасные государственные преступники, наскоро собрала узелок с чаем и сахаром: «Вот тебе, батюшка, в крепости хоть чайком отвести душу».

Но Неверова доставили не в крепость, а к генерал-губернатору – и там только узнал он, что произошло.

Один из арестованных сунгуровцев, Антонович, направляясь в ссылку, решил с дороги поблагодарить Неверова за собранные деньги. Письмо перлюстрировали и увидели, что осужденный называет Неверова своим «товарищем, другом». Заработала полицейская машина, собирая сведения о том, кто таков Неверов и не было ли у него каких других опасных намерений, помимо филантропических. Выяснилось, что не было, и Николай I самолично начертал на переданном ему деле резолюцию: «Сказать Палену, чтоб он потребовал к себе Неверова и от моего имени сказал ему, что глупо с его стороны такое нежничанье с государственными преступниками. Из дела вижу, что он добрый малый, но глуп – объявить ему о том». Все это и было «объявлено» Неверову от высочайшего имени. Но не объявили при этом, что отныне устанавливается за ним полицейский надзор.

Имя Станкевича тоже не раз попадало в орбиту внимания жандармского ведомства. Как выяснил современный литературовед С. И. Машинский, в деле арестованного Костенецкого фигурировало указание на то, что Станкевич однажды снабдил его «рекомендательным письмом» к одному воронежскому знакомому.

Конечно, все эти факты не нужно переоценивать. Станкевичу и его друзьям была свойственна гуманность как этическая позиция, как линия поведения. До политического радикализма дело не доходило. На фоне же деятельности герценовского кружка особенно отчетливо выступает политическая умеренность Станкевича.

В определенной мере она была связана с его философским оптимизмом, верой в разумность человеческой истории. Станкевич любил повторять, что в мире царствует добро. «Мудрая Благость все видит, все знает… Меня утешает, друг мой, вера в кроткую десницу, распростертую над головою создания!» Нужно только понять, в чем состоит эта «благость», куда направлена эта «десница», считал Станкевич.

Станкевич был далек от политического радикализма, но и с официальной идеологией он отнюдь не совпадал.

В кружке Станкевича, хотя он и не был революционным, с неприязнью относились к официальной пропаганде, к тем идеям, которые насаждались сверху, министром народного просвещения С. С. Уваровым и другими чиновниками, и которые поддерживались высокопарной и ремесленной литературой, получившей название лжепатриотической литературы. Словом, кружок Станкевича тоже возвышал голос протеста; только этот протест имел более скрытые формы выражения и концентрировался в тех областях, которые более всего занимали участников кружка, а именно в области литературы, искусства, эстетики.

К. Аксаков писал: «Искусственность российского классического патриотизма, претензии, наполнявшие нашу литературу, усилившаяся фабрикация стихов, неискренность печатного лиризма, все это породило справедливое желание простоты и искренности, породило сильное нападение на всякую фразу и эффект; и то и другие высказалось в кружке Станкевича, быть может, впервые, как мнение целого общества людей».

Так через, казалось бы, невинные вещи – нападение на «фразу», «претензии», через желание «простоты» и «искренности» в искусстве члены кружка приходили к отрицательному (хотя и не всегда осознанному) отношению к общему строю жизни. Аксаков прекрасно видит эту логику, эту связь частного и общего, говоря, что в кружке Станкевича «выработалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир – воззрение большею частию отрицательное». Именно – «общее воззрение» как воззрение «отрицательное»!

Теперь мы можем объяснить симпатии членов кружка к профессору Каченовскому, к этой сложной, во многом одиозной фигуре, чьи устремления и симпатии, казалось бы, радикально расходились с интересами молодого поколения

Михаил Трофимович Каченовский был не так уж стар – в год поступления Станкевича в университет ему исполнилось пятьдесят пять. Но называли его обычно стариком, старцем, да еще с прибавлением эпитетов «древний», «ветхий» и т. д. Это объяснялось не только его внешним видом, привычками, образом жизни – Каченовский жил отшельником, анахоретом, в маленьком деревянном домике в Воротниках, – но прежде всего литературной и общественной позицией. Брюзгливый и язвительный, Каченовский в штыки встречал новые имена в литературе, новые художественные явления, новые идеи.