Дневники Фаулз - Страница 51

По свинцовому небу плыли спутанные облака. Было очень холодно. Я смотрел вниз на город, на старые византийские церкви, на древнюю Агору, на Гефестейон[279]. Над Пелопоннесом небо расчистилось — облака стали ярко-золотыми, по морю побежали серебряные тени, над темно-синими вершинами гор облака разошлись, приоткрыв зеленовато-голубое небо. Но все это было далеко от меня, на Акрополе по-прежнему моросило и дул пронизывающий ветер.

Эрехтейон очень красив. Парфенон тоже красив, но мужественной красотой, а этот женственный, изящный, гармоничный[280].

Я спустился к гостинице, раздосадованный тем, что не знаю, как относиться к Акрополю: он не вызвал во мне живой реакции.

В этот вечер мы много пили — Прингл был сварлив, категоричен и под конец здорово надрался. Ш. (Шаррокс), напротив, был сдержан и трезв. Вздорность Прингла вызвала у меня отвращение и досаду, захотелось поскорее лечь спать. Но Прингла нельзя остановить. Вечер закончился в ночном клубе рядом с гостиницей, мы проторчали там два часа и изрядно потратились. Большинство клиентов клуба — бизнесмены, Прингл называл их «папас»; две-три женщины décolleté[281] развлекали посетителей — ходили по залу, танцевали и пили шампанское. Одна, пострашнее других и не с таким глубоким вырезом, сидела с нами или, точнее, с Шарроксом, который просто ее терпел. Вдруг Прингла что-то разозлило, и он с криком прогнал женщину. А потом так смеялся, что у него из глаз полились слезы. Я следил за карикатурным поведением бизнесменов и развязностью девушек — у одной были иссиня-черные волосы, широкие податливые бедра; даже густо наложенные румяна не портили хорошенькое личико. За ней увивалось четверо или пятеро бизнесменов.

Мы ушли только в половине пятого утра. Нам с Шарроксом надо было успеть на пароход, отплывавший в восемь часов на Спеце. Прингл жил в соседнем номере, после нескольких промахов он все-таки вставил в замок ключ и открыл дверь. Вскоре за окном запел петух, было слышно, как Прингл орет на него:

— Пошел отсюда… Кукарекай в другом месте!

Потом он просто бубнил:

— А ну вали отсюда… Пошел прочь!

То были последние слова, которые я от него слышал. Этот странный плюгавый неудачник с яростным темпераментом написал несколько романов, много путешествовал и много пил на своем веку. Его писательская манера язвительна и неприятна, к тому же и маловыразительна, если судить по письму, которое он мне прислал. Очень взрывной характер, никакой беспристрастности, легко обижается, может быть даже вредным, однако у него бывают интеллектуальные прозрения и точное понимание вещей.

Я проснулся в 6.30, чувствуя себя прескверно. Протянул руку за таблетками от морской болезни, случайно столкнул их с полки, и они провалились в сток раковины. Решетки не было, и они исчезли навсегда. В отчаянии я позвал горничную, та — носильщика, чтобы узнать, нет ли в трубе смотрового отверстия, оказалось — нет. Таблетки уплыли. Теперь тошноты не избежать.

Однако все сложилось совсем не так плохо. На такси мы добрались до Пирея и сели на пароходик, ходивший на Парос и Спеце, — когда-то это была яхта Чиано[282]. Я спустился в каюту и продремал четыре часа. Был прекрасный день, и плавание наше проходило среди восхитительных пейзажей. Но я лежал в темной каюте, расплачиваясь за то, что вчера пошел на поводу у Прингла. Когда я поднялся на палубу, ее всю заливало солнце, море было ярко-синего цвета, оно сверкало и искрилось, а мы входили в залив, на одном конце которого виднелась деревушка с чисто побеленными домиками — Эрмиони[283]. Яркая белизна домов на фоне невысоких голых гор, слева — живописный мыс, поросший сосной.

Через полчаса мы прибыли в Спеце — довольно большое поселение на северной стороне вытянутого зеленого острова; вдали виднелись покрытые снегом вершины Пелопоннесских гор, оранжево-красное побережье залива Арголикос, протянувшееся на милю к северу, и несколько лишенных растительности островов, чудесным образом пребывающих в равновесии, как детские волчки (мираж), среди искрящихся волн.

Островные деревни — невероятно белые и чистые — похожи на собранные в кучу кубики; они — как кристаллы у подножия поросших сосной склонов, на краю голубой воды. В Спеце лодка доставила нас на берег, к причалу. Я познакомился с двумя учителями. На меня поглядывали с любопытством. Мы зашли в небольшой ресторанчик; похожий на испанца гитарист исполнил несколько греческих песен. У греческой музыки есть общие черты с андалузской, арабской и, конечно, турецкой музыкой. Она очень своеобразная, пряная, диссонирующая, в ней много ниспадающих нот, рваных ритмов, восточных интонаций. Чистым сильным тенором гитарист пел, обращаясь к только что вернувшемуся из Америки греку; тот уже выпил с дружками много рецины и теперь танцевал в греко-турецкой манере, двигаясь между столиками. Гитарист пел импровизированную песню о нем, там было много озорных намеков, колких шпилек, и всех это очень веселило.

Потом мы пошли в школу. Я не ожидал, что она занимает так много места — пять больших зданий в несколько этажей, широкие коридоры без всякой мебели, пол из камня. Когда говоришь, звук сильно резонирует — так бывает в церкви, морге, тюрьме. В моей комнате — 30 на 30 футов — мебели достаточно.

Школа расположена в парке у моря, отсюда слышно, как шумят, разбиваясь о гальку, волны. Много кипарисов и оливковых деревьев. Гибискус в цвету. Прекрасно оборудованный гимнастический зал, есть футбольное поле, теннисные корты, даже большие. Не школа, а мечта — великолепное место, прекрасное оборудование. Школа рассчитана на четыреста человек, но в настоящее время в ней учится только сто пятьдесят, и тенденция к сокращению учеников сохраняется. А сколько всего можно было бы тут сделать — открыть международную школу, школу совместного обучения. Однако Шаррокс считает, что надежды на перемены нет никакой.

Я встретился с заместителем директора — приятным мужчиной с морщинистыми веками и открытой улыбкой. За нашим обедом присутствовало несколько учащихся. Я совсем не знаю греческого, остальные учителя не говорят по-английски, так что я общался только с Шарроксом.

6 января[284]

Утром я вышел немного погулять. За ночь похолодало, море было неспокойным. Я не ожидал тут встретить птиц, однако увидел на берегу двух зимородков, пустельгу, вроде бы клушицу и еще несколько птах. И множество цветов. По словам Шаррокса, птиц на острове не было, однако то, что я увидел, давало надежду. Разнообразие природной жизни возбуждает меня — естественник обладает несомненным преимуществом перед всеми остальными. Когда я оказываюсь в новой стране, знакомство с ее птицами, цветами и насекомыми значит для меня — если говорить о получаемом удовольствии — не меньше, чем знакомство с людьми и их искусственным миром. Природа — наше извечное прибежище.

С Шарроксом я пошел в Спеце, чтобы купить необходимые вещи. В маленьком ресторанчике, где с потолка свисало побитое молью чучело канюка, мы съели жареную каракатицу — очень вкусную, — крупные оливки и жареный картофель. Все были очень дружелюбны, настроены мирно, по-товарищески.

Сегодня я познакомился с остальными преподавателями, и так как все они были пока для меня загадками, сосредоточился на одном — старался запомнить непроизносимые греческие фамилии.

Ужинать я сел за стол с семью учениками — с одной стороны моим соседом оказался критянин, который и двух слов не мог связать по-английски, с другой — турок, тот говорил вполне прилично. Однако будет трудно заниматься с ними в течение семестра, используя словарный запас слов в сто, не больше.

Итак, начало положено. Работа, похоже, не из трудных, если исходить из количества часов. Четыре занятия в день, составляющие в совокупности три часа, и два дежурства в неделю — еще пять. Итого — двадцать три часа в неделю. Грех жаловаться! Мальчики живые, непосредственные, энергичные; более женственны в поведении, чем английские подростки. Я видел, как вернувшийся после каникул мальчик поцеловал друга в щеку. Старшие более дружелюбны и ласковы с младшими и оказывают им больше внимания, чем осмелился бы их английский ровесник. А в целом внешний облик и одежда учеников мало чем отличаются от того, что видишь в Англии.