Дневники Фаулз - Страница 40

— Лучше бы нам не знать друг друга, — говорит она. — Если б я только знала, сколько горя меня ждет.

На это я ответил, что всякий опыт ценен.

Она:

— Какой в этом смысл, если все кончается néant[198], неизбежной разлукой?

Но на этом основании можно отрицать жизнь и оправдывать самоубийство. Ничто все равно придет. Важно, что ты будешь делать в ожидании прихода.

Однако я понимаю огромную разницу между нами. Разворачивая прежнюю метафору, Джинетта все еще на берегу, она находится в состоянии переживания — радуется или страдает. Я тоже страдаю и радуюсь, но в то же время я в море и могу созерцать горе и радость как проходящие перед глазами картины.

— Ты должна постараться забыть меня, — сказал я. — Мне же не надо этого делать. Для меня ты навсегда останешься частью прошлого.

Я имел в виду, что мое художественное, «морское» начало недоступно земному страданию. Эта раздвоенность, шизофрения — своего рода благословение. Мне дана милость, ей — нет. Высокая привилегия художника быть в той степени, в какой он может, романтическим и гордым в подобных вещах. Быть провидцем.

Разница между художником и не-художником. Для последнего люди и их отношения четко определены, реальны, одномерны. Для меня они полны прозрачности и неопределенности, притворства, тайны. Все усложняется высокой чувствительностью рефлектирующего мозга и его разнообразными реакциями; его способностью рождать гипотезы, переносить художника в вымышленный мир.

15 июня

Джинетта. Никогда ничего не просит — напротив, приходится хитростью выведывать ее желания. Ее родители — противники клерикализма, девочку даже не крестили. Мне кажется, если ребенку привили привычку молиться — это для него полезно. Создается привычка обращаться с просьбой. Абсолютная независимость изгонит из мира милосердие. Самые трогательные моменты в жизни — это приношения даров, жертв, но тот, кто дарит, должен уметь просить и слышать просьбы. Своей независимостью она напоминает Б.У. Брили, но мужчине независимость больше к лицу.

Когда я на днях сказал, что, обращаясь к священнику-иезуиту, называю его «отец», у нее это вызвало взрыв сарказма. Мне же такое обращение представляется всего лишь проявлением вежливости. Мне нет дела до армии, но я обязан, вступая в разговор с офицером, называть его по званию. Необходимое уважение по отношению к другим слоям общества.

Сегодня она спросила меня, есть ли смысл в нашей переписке во время разлуки. Я сказал, что переписка представляется мне более естественным делом, чем ее отсутствие. На это она возразила:

— Твои письма всегда такие продуманные, recherchées[199]. Ты пишешь так, словно между нами ничего нет.

Это правда. Терпеть не могу изливать чувства на бумаге — тем более когда пишу не для себя. Родители приучили меня, что всякое проявление эмоций — признак дурного вкуса. И педагоги тоже. Но они правы. Хотя несколько переборщили. Эмоции существуют и должны проявляться. Тайно (как здесь), открыто или случайно. В ежедневных мимолетных встречах. Чувства — не для чтения, не для передачи в письмах.

Однако подлинная причина ее раздражения — наша разлука. Ее горечь, требовательность ко мне нарастает.

— Какой смысл писать, если мы расстаемся навсегда? — говорит она.

— Чтобы смягчить боль, — отвечаю я.

Она цинично предлагает болезненный разрыв, но, мне кажется, еще передумает.

Она: «Не вижу никакого смысла в нашей переписке».

Я: «В таком случая, как бы мне ни хотелось тебе писать, буду ждать первого письма от тебя».

Она (горячо): «Я никогда не напишу первая».

Типично женская логика.

17 июня

Наш последний день с Дж. Первый раз за несколько недель мы «вместе». Почти весь день в моей комнате, потом — по сандвичу в кафе и прямиком в Блоссак. Там мы молча сидели под тяжелым, свинцовым небом. Казалось, говорить не о чем. Я пытался притворяться сказал, что ничего еще не решено. Она попросила меня не лукавить. Пришлось сказать правду: да, мало шансов на то, что нам суждено снова встретиться. Меня наполняла светлая — нельзя сказать, чтобы неприятная, — меланхолия. Я предвкушал свободу. Она принесет одиночество.

Позже мы пошли в ночной клуб «Сюлли». Оттуда — в парк у реки. И домой. Я не знал, что говорить, когда мы прощались. В такой ситуации слова «прощай навеки» непостижимы. Мне кажется, я засмеялся. Кажется невозможным, что эта пытка может прекратиться.

Разлука подобна смерти.

Конец эпохи.

Написав эти слова в 2.30 ночи, я вдруг пожалел, что не овладел ею, не удержал, не женился на ней.

Через три часа мой поезд. En route[200] — в Бретань! Ад наступит, когда я вернусь домой.

Пять часов. Сильный дождь. Смутное состояние неопределенности. Линия раздела.

Долгое путешествие на север, много пересадок, невыразительная, серенькая природа. Я перенес жуткую сенную лихорадку, чувствовал страшную усталость и еще не оправился от потрясения при разлуке.

Меня смущала и низость, которую я продемонстрировал вчера. Я чувствовал, что должен сделать Джинетте подарок, но тянул до последнего, не зная, что выбрать. В субботу, перед самым закрытием магазинов, купил роскошное издание «Исповеди» Руссо. Вечером перед сном прочел несколько отрывков, они околдовали меня. На следующий день я постоянно откладывал вручение подарка, пока не понял, что делать этого не стану. Частично это было связано с тем, что я знал: ответного подарка не будет. Улучив минутку, заглянул в ее сумку и, убедившись в этом, не захотел ставить ее в неловкое положение. Но ведь я знал, что у нее нет денег, и подобная щепетильность, возможно, была смехотворной. Думаю, мы испытывали сходные чувства — не хотели ни дарить, ни получать подарки, и не из каких-то там эгоистических соображений, а из-за нежного и таинственного смущения, сопутствующего таким минутам.

Надеюсь, когда-нибудь я выясню это.

Почти постоянно думаю о Дж. Все приятные моменты путешествия мы словно переживаем вместе, всех женщин я сравниваю с ней. Особенно удручающий результат у англичанок.

Воссоединение с семьей. При встрече мы не выставляем наши чувства напоказ, и можно подумать, что я отсутствовал не восемь месяцев, а всего лишь одну ночь. Все эти условности ничтожны, банальны, quotidien[201].

Произнося неискренние вещи, я испытываю отвращение к себе. Говорить только для того, чтобы не молчать, — варварство, которое мне трудно вынести. Англичанам недостает способности к преувеличению, astuces[202], шутливости, легких уколов, иронии.

Мон-Сен-Мишель. Поражает воображение своей причудливостью. Однако испоганен продажей сувениров, ненасытностью жадных торгашей. Цены меня просто взбесили. У отца ко всему отношение Панглосса, он полон решимости получить удовольствие. Все кажется ему дешевым и доброкачественным. Из духа противоречия я ругал все подряд. Бывало, что я проклинал саму объективность, извечную позицию критики. Иногда хотелось изобразить восхищение, фальшивое удовольствие. Но стоило начать лицемерить, как меня охватывал стыд и я замолкал.

Мон-Сен-Мишель лучше смотрится издали, как Каркасон. По мере приближения магия уменьшается. Монастырь по-прежнему великолепен, особенно крытые галереи и готические интерьеры.

Но что все это значит для тех людей, что плетутся за гидом? Думаю, ничего. Еще одно название, отмеченное галочкой. Что касается архитектурных стилей, то каждый век наложил свой отпечаток…

Вечером поток пошлостей в гостиной отеля… удушье… медленно, грустно изнываю от напора английского среднего класса. Разговоры самые заурядные — экономия, собаки, дети, болезни. Все отклонения от этих тем встречаются молчанием. Возможно, причина в островном положении, замкнутости, передающейся от одного к другому. Вера в превосходство своей нации — то, во что верит, хотя и не признается в этом, каждый англичанин.