Цветок моего сердца. Древний Египет, эпоха Рамсеса II (СИ) - Страница 194
- Благодарю тебя, царь, - тихо сказала молодая женщина. Она хотела сама налить себе вина, но рядом тут же возник прислужник и быстро наполнил ее кубок.
- Оно разбавлено. Твоя болезнь запрещает тебе крепкие напитки, - сказал Рамсес. Меритамон изумленно подняла глаза.
- Сегодня ты только отужинаешь со мной, а потом вернешься к себе, - уведомил его величество свою наложницу. – Я хочу, чтобы ты поправилась. Я не люблю впускать в свою постель болезни, хотя и нахожусь под защитой богов.
Меритамон вздрогнула.
Только что он казался ей заботливым, а сейчас…
Но ведь это фараон! Он не может думать, как простой смертный!
- Ты очень красива, госпожа Меритамон, - сказал Рамсес, поднимая кубок и не отрывая от нее взгляда. – Смотреть на тебя – наслаждение, а обладать тобою, несомненно, во много раз приятнее.
Меритамон чуть не выскочила из-за стола от стыда. Придворные, теряющиеся в тени у стен, не шелохнулись; слуги тем более. Фараон может говорить все, что ему угодно.
Вдруг у молодой женщины появилось уверенность, что его точно так же не смутит их присутствие в его опочивальне.
- Расскажи мне о своем отце, - неожиданно сказал Рамсес. – Что может знать о верховном жреце Амона женщина, которая приходится ему дочерью?
Меритамон поперхнулось. Сразу заболело не только горло, но и голова.
- Владыка…
Голос вышел сиплым. Рамсес ждал, улыбаясь; но под этой любезностью было холодное внимание.
- Великий Хор, - сказала Меритамон, прочистив горло. – Мой отец был лучшим из отцов для меня – добрым, но непреклонным олицетворением Маат в своем доме…
Она поняла, что хватила через край, хотя думала именно так.
Рамсес расхохотался – Меритамон впервые видела, как он смеется, откинув голову, громко, ничуть не сдерживаясь; это настолько не вязалось с его обычной божественной созерцательностью выражения, что она испугалась.
- Что ж, разве могла бы дочь сказать другое! – воскликнул фараон. – Хвалю твою преданность, госпожа Меритамон!
Он быстро опорожнил свой кубок, и к нему тотчас же кинулся слуга.
А Меритамон захотелось сказать, что она не лжет, не преувеличивает – ее отец в самом деле был совершенством. Но она вовремя одернула себя. Совершенством может быть только Великий Хор.
- А каков твой бывший муж? – спросил Великий Хор.
Бывший.
Меритамон моргнула, но у нее хватило ума ничего не спросить об этом.
- Он… скромный слуга бога, - пробормотала она.
В самом деле, разве о Менкауптахе можно было сказать что-нибудь еще?
- Скромный, - сказал Рамсес, и она почувствовала его раздражение. – Они все скромны! Что, ты и теперь не лжешь мне, госпожа Меритамон?
Он смотрел на нее мрачно, едва ли не со злобой. Золотой урей на его лбу тоже вперил в нее угрожающий взгляд посверкивающих глазок. Меритамон осознавала, что перед нею не просто сердитый величественный старик, но божество, которому стоит только сделать знак, чтобы ее немедленно казнили.
- Я не посмела бы лгать моему богу, - прошептала она; соскользнув с подушки, Меритамон склонилась до земли и осталась в таком положении.
Несколько ужасных мгновений в комнате была тишина, потом ее нарушил холодный голос Рамсеса, приказавшего ей сесть. Он все еще был очень зол. Меритамон самим своим присутствием навела его на мысли о ненасытном чреве Амона, который питался золотом, медью и плодами своей страны в ущерб этой стране. В ущерб самому фараону.
Они закончили трапезу в молчании; Меритамон не смела встать даже тогда, когда слуги убрали посуду. Она сидела, не поднимая глаз от улыбающейся рогатой “золотой Хатхор” на столике.
Рамсес ничего не говорил, а она не знала даже, смотрит ли он на нее – может быть, это давящее чувство в темени было ощущением царственного взгляда? Потом кто-то прикоснулся к ее плечу.
Это был Мапуи.
Он молча приказывал ей уйти, а она не могла даже спросить его, куда он дел ее ребенка.
Меритамон поднялась, потом выполнила ритуальный поклон и с облегчением и страхом шагнула из комнаты следом за вестником, так и не посмев еще раз взглянуть на фараона. Она не знала, как надолго ее прогоняют. Сердит на нее Рамсес или нет? А если сердит, что он с ней сделает? Соблюдет ли он осторожность с больной или пренебрежет ее болезнью?..
И что фараон сделает с ее братом?
Меритамон хотелось бы думать, что она ненавидит Аменемхета, но стоило вспомнить об опасности, нависшей над его головой, как возвращалась огромная боль и жалость.
А царевна? Говорила ли она уже с отцом? Направил ли он людей на розыски Тамит; а может, эту женщину уже умертвили?
Нет, великий Амон, прошу тебя, пробормотала Меритамон, когда вестник оставил ее одну в пустом дворе, под страшным ночным небом.
Если умрет Тамит, умрет и она, ее сердце. Хепри никогда больше не согласится смотреть ей в глаза.
Чудно, подумала Меритамон, смеясь сама над собою. Она запрокинула лицо, и ветер взворошил ее волосы, создавая обманчивое чувство свободы. Она думала о Хепри так, точно могла любить его!
С каждым часом это становилось все менее и менее возможно. Глупо было думать, что Рамсес позволит ей покинуть гарем, даже если ни разу не разделил с нею ложе… и почему вдруг? Так не делал никто и никогда! Это нестерпимо унизительно для бога, отдать свою женщину смертному!
Меритамон вернулась в свою комнату и легла, не сказав ни слова полной беспокойства служанке. Она подумала, что не сможет в таком состоянии покинуть гарем даже с разрешения фараона; не сможет вернуться в свой дом… увидеться со своим возлюбленным…
А когда она поправится, она сразу же окажется на ложе Рамсеса. Каково это будет? Впрочем, это едва ли имеет значение – она окажется там ненадолго, пока не надоест пресыщенному повелителю; а потом ее, наверное, сошлют в место, где живут старые наложницы, и обрадуются, когда окончится ее обременительная жизнь.
Меритамон повернулась на живот и уснула, больная, опустошенная и совершенно несчастная.
***
Спала она плохо, а утром разболелась так, что действительно не смогла подняться с постели. Ее служанка, принесшая ей еду, с испугом сообщила, что заразились несколько других женщин и, кажется, кто-то из детей…
- Что же я сделаю, - пробормотала Меритамон.
У нее не было сил на чувство вины.
- Где ко мне могли привязаться эти демоны? – спросила она, хотя знала ответ лучше То. В тюрьме, конечно. Может быть, ее брат заболел тоже; а может, и умер. Кто знает, не будет ли это для него лучшим исходом, чем еще долгие месяцы заживо гнить под оком Тотмеса?
Если Аменемхета продолжат содержать так же, как раньше, он больше не протянет…
Вдруг Меритамон подумала, что юная царевна тоже могла подхватить от нее лихорадку, несмотря на свою божественность. Может быть, поэтому ее нет. А может, Та-Рамсес поняла, что Меритамон недостойная компания для нее, и решила перестать оказывать ей покровительство.
Потом Меритамон уснула. Она иногда просыпалась, и тогда То подавала ей пить; иногда молодая женщина слышала над собою обрывки разговоров… должно быть, врач говорил со служанкой или с кем-нибудь из помощников. Но этот день Меритамон почти не запомнила.
На другой день ей стало лучше, и она смогла выбраться во двор, но там сразу же села, не имея сил даже на разговоры. Затем легла, ощутив, что слабость вернулась; потом на нее налетел и отругал врач гарема, и Меритамон под руки отволокли в ее келью.
Она проболела десять дней, и только на одиннадцатый наступило выздоровление.
Меритамон ослабела и подурнела после болезни – впрочем, теперь это радовало ее. Потускневшая красота очень редко радует женщину… но она была как раз в таком положении, когда это было хорошо. Рамсес, однако, не вспоминал о ней и не посылал и так.
Но когда она уже перестала ждать чего-нибудь, в ее комнату вдруг вошли двое слуг, которые несли нарядный сундучок. Меритамон изумленно спросила, что это такое.
Рослые мужчины почтительно поклонились и сказали, что это вещи из ее дома, а сверх того – подарки от его величества. Меритамон испуганно от неожиданности попросила передать ее благодарность повелителю; и только потом осмыслила, что это значит.