Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2) - Страница 146

И было бы мертво — если бы не улары! Знаешь, что они где-то тут, и ждешь их тягучего длинного свиста, похожего на крик нашего кроншнепа.

А мне пора. Знаю теперь, что в скалах на горе Аджага живут 20–25 уларов. Знаю их ночь, видел их день. Один, сидя на камне, петушится: вытягивает шейку, задиристо осматривается, вызывающе задирает хвост, выставляя напоказ пышное белое подхвостье. Другой летит через провал, мелькая белыми крыльями.

Гора, на которой живут улары.

Заманчиво побывать в каменноугольном лесу. Идти, раздвигая папоротники и хвощи. Слышать всплески водяных чудовищ, шелест крыльев гигантских стрекоз. Но — невозможно. Каменноугольный мир безвозвратно исчез. Вымер. Что-то обреченное есть и в уларьем мире. И я рад, что успел побывать в нем и увидеть его. Скалы, конечно, долго еще простоят, а вот улары…

Скалы окружены стоянками пастухов. Крики людей, лай собак. Овцы до земли выстригают уларьи склоны У пастухов за спинами торчат ружья. И они уверены, что мясо уларов душисто, как цветок. Вымирание уже началось…

Предлагают одомашнить уларов. Возможно, что и удастся. Рядом с курицами и утками появятся в магазинах и замороженные улары. Но это не привлечет даже любителей уларьего мяса: оно не будет пахнуть цветами.

Уларьи фермы не заменят уларьих островов, висящих над облаками. Как не заменит журчанья ручья утробное бормотание крана.

Все горы перед глазами. Горные травяные луга. Ниже опушка леса — хилое буковое криволесье. Еще ниже курчавые и светлые лиственные леса. А глубоко и далеко, в дымке предгорья, голая степь. Чуть ли не все ландшафты земли — как на глобусе. И можно пройти их за день — от вечных снегов до жарких степей. Скатываюсь по склону вниз.

В лощине справа длинный язык лежалого снега — белая дорога вниз. Скатываюсь по ней стоя, бороздя ботинками бугристый снег, опираясь на рукоять ледоруба. Под снегом все громче плещет вода; и вот плеск уже гулкий, как в полупустом кувшине. Снеговая крыша над потоком истончается, и дальше съезжать по ней опасно. А вот и конец удобной белой дороге: из-под снега, как из трубы, хлещет ледяная вода. Темный зев снега дышит холодным паром.

Неприветливо и неуютно: снег, ледяная вода, голый щебень. Дно лощины усыпано им, как битыми черепками. Наползла туча, закапал дождь — и вдруг весь щебень зашевелился! Только что я крепко стоял на каменных плитках, и вот все под ногами шевелится, рябит, плывет — словно вода! Хватаюсь за выступ скалы — кружится голова.

Постепенно наваждение исчезает. Плитняк-то не шевелится! Это дробные капли дождя, оставляя на светлых плитках темные кляксы, вдруг превратили твердь в зыбь. Плитняк обернулся водяной рябью. Обман исчез: тонул на камнях, хватаясь за выступы!

Лицо задубело от ветра, но горное солнце такое злое, что и задубелая кожа вспухла и покраснела. У каждого ручья и снежника останавливаюсь и окунаю лицо в ладони, полные ледяной воды или снега.

После высокогорья в лес входишь настороженно: только что вокруг было широкое пространство безопасности и вдруг оно сжалось и сузилось — теперь каждый ближний ствол и куст таит неожиданность.

С первой же лесной поляны по-заячьи запрыгал медведь, мелькая в траве толстым задом. Посмотрим, что мишка делал. А ничего — в холодке лежал. Совсем еще теплая вмятина на траве. Медведь не любит себя утруждать: либо ест, либо спит.

Это в цирке он за подачку стоит на голове или гоняет на мотоцикле. А тут еда под ногами — открой рот и жуй.

Сажусь на медвежью постель и чувствую, что дальше идти невмочь. Разбито все, но особенно ломит колени — на крутых спусках им достается больше всего. Вытягиваюсь на медвежьей постели: спиной чувствую медвежье тепло, а носом — звериный душок. Частоколом вокруг толстые зеленые стебли дудок, ворсистые стебли крапивы; над головой широкие листья — как растопыренные ладони. Застойная жара, густой сироп из сырости и крапивы. Над лицом голубые просветы неба, там колышется свежий ветер, раскачиваются белые зонтики дудок — как белые облака. И сыплет из них белый снежок — крохотные лепестки. «Снежок» скапливается вдоль прожилок широких лопухов, виснет на ворсистых стеблях, засыпает меня и медвежью постель.

На белый зонтик вверху уселся малиново-красный чечевичник; раскачивается и свистит, топорща рубиновый хохолок: «Чего-то вижу! Чего-то вижу!» Басит в ухо шмель. Проныра крапивник высунул из-за стебля любопытный нос — от удивления приседает и дергает хвостиком. Совсем недавно он вот так же удивлялся медведю.

Рядом с постелью перевернутый лапой камень. Донышко у него еще мокрое. Пожеванный стебель зеленой дудки. Сдираю с уцелевшего конца жесткую кожуру — пахнет огурцом и укропом. Пробую на зуб: стебель хрусткий, сочный, чуть горчит и саднит язык.

От тепла и усталости клонит в сон. Постель готова, остается подсунуть рюкзак под голову и уснуть.

Проснулся в густых сумерках. Ночью куда пойдешь, останусь тут до утра. Привычная тишина, сквозь которую чуть доносится шум реки и крики сыча. От этих звуков ночь кажется еще пустынней и тише.

Через день я уже был в предгорье. Впереди мой дом, позади — уларьи горы. Сижу у ледяного ручья: может, это тот самый ручей, что выплескивается из-под снежного языка в лощине, где рябил под дождем плитняк и кружилась голова? Ручей несет из-за облаков горные новости. Мельтешат в нем белые лепестки — не с тех ли самых дудок, под которыми я ночевал? А когда придет в горы осень — поплывут сверху желтые листья буков.

Если ручей обмелеет, посветлеет, похолодеет — значит, на горных лугах зима. А вздуется, потемнеет от грязи, покатит камни — в горы пришла весна.

Все лето ручей несет лепестки цветов, — можно узнать, какие цветы в горах отцветают. Плывут лепестки черемух и яблонь, маков и ирисов, рябин, барбариса, боярышника. А потом ручей объявит, что поспели и осыпаются в горах черешни, яблоки, груши. Живая, текучая фенология! То ели и сосны высыплют семена, то был буран — и полный ручей лесного хлама.

Когда я не смогу подниматься в горы, я сяду внизу у ручья, и он расскажет мне обо всем, что творится там, за белыми облаками.

5 августа.

Чем ты дольше внизу — тем неудержимее тянет вверх! Не дают покоя не открытые еще острова уларов. Зачем они тебе, эти острова? Снова вопрос, на который нет ответа. Зачем мы пялимся на закат или восход? Зачем часами вслушиваемся в прибой? Зачем, наконец, плывем через океан на корыте? Сперва плывем, а потом уж подыскиваем этому какое-нибудь приемлемое объяснение.

Поднимаюсь в горы по широкому руслу Тиканлы-чая. Совсем недавно, после сильного ливня, тут буйствовала черная вода. Летом так всегда: побелеют вершины от нежданного снега — почернеет от ила в реках вода. И поползет по руслам густая каша из воды, грязи, камней и сучьев.

Сейчас вода схлынула, и между каменных глыб обнажился сырой лоснящийся ил, испещренный следами. Следы лесных мышей и лесных котов, трясогузок и куличков, куниц и ласок. А у шумящей скалы, в обход ее, натоптана медвежья тропа. Медведи спускаются с гор в предгорье на поспевающую алычу и ежевику. Очень соблазнительно посидеть на этой скале и покараулить медведя.

Сворачиваю в ущелье реки Сарал-чай. Следы недавнего паводка тут еще страшней. Дикое нагроможденье камней, сползшие с обрывов пласты и рулоны дерна. Покореженные, поваленные и ободранные деревья. Под обрывом водяной ураган продрался сквозь березовую рощу на островке — теперь все березы вкривь и вкось. Вот почему на узких речушках, таких спокойных на вид, не гнездятся кулики и зуйки! Даже оляпки и горные трясогузки редки тут.

По речушкам подниматься в горы можно лишь до поры до времени: рано или поздно пойдут непропуски, кручи, завалы, водопады — и придется выкарабкиваться на боковой склон. И ползешь по склону как жужелица, цепляясь руками за гнилые пучки травы, а ногами нащупывая крохотные уступы. Спасибо дождям: стекая по склону, вода за каждой кочкой выдолбила ступеньку.

Дотемна на гребень выбраться не успел, остановился на широком уступе, окруженном лесом, невысоко над рекой. Шум воды глушит все: вечерние песни птиц, шелест листьев, цокот скатывающихся камней. И от этого тревожно и неуютно, ты словно оглох, а глухому ночью хуже всего. Днем глаз, а ночью ухо — самые надежные сторожа: они предупреждают на расстоянии. Чутья мы почти лишились, а осязание… Не очень-то успокаивает, что ты обнаружишь опасность… коснувшись ее рукой! Вцепившись пальцами в чью-то шерсть или скользкую чешую. Потому-то так и надеешься ночью на ухо — а его словно заткнул шум воды.