Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15 (СИ) - Страница 655

Тут Миша Караваев прищурится, снимет очки и негромко спросит: ·

— Ревность как черта характера обнаружилась у Охрименко только в связи с отъездом жены в Сочи или проявлялась и ранее?

Осокин раскрыл протоколы допросов. Почти во всех показаниях говорилось о ревности Охрименко и до трагического отъезда. Ревнив, ревнив, ревнив… Во всех показаниях ревнив. Но что это? Никто не проводил границы, когда замечена свидетелями эта черта характера. И Осокин уже слышит голос адвоката:

— Констатирую! Суд располагает данными, что Охрименко отличался повышенным чувством ревности! Для человека с повышенным чувством ревности вполне достаточно для душевного расстройства разницы в возрасте, а отъезд на курорт — это уже расстройство его воображения. И без анонимных писем…

И вот вновь перед ним возникает иронический взгляд Миши Караваева и звучит вопрос:

— Следствие констатировало по показаниям обвиняемого, что он много выпил перед трагическим происшествием. Для иного эта доза может оказаться даже и смертельной. Защита хотела бы знать, в каком состоянии был обвиняемый после первой дозы и действительно ли он ограничился в буфете стаканом водки? В каком состоянии он ушел из буфета? Какой была температура воздуха, когда он принял вторую порцию алкоголя в лесу возле автобусной остановки и в каком он состоянии появился при сдаче смены на вахте?

Направление вопросов не только уточняющее состояние обвиняемого, за этим и вопрос: был ли обвиняемый после возлияний способен к выработке какого-то логического плана преступления? Да, Охрименко запомнил свои действия вплоть до прихода домой, но адвокат вправе будет поставить под сомнение его способность к логическому мышлению, то есть настаивать на патологическом опьянении.

Осокин отметил в блокноте вторым номером задачу установить допросом свидетелей, что пил, как пил Охрименко перед преступлением, в каком он был состоянии.

Вот здесь-то защита и поставит вопрос о действиях Охрименко в состоянии невменяемости.

Осокин едва дождался утра и первого автобуса в Сорочинку и, несмотря на то, что не спал ночь, чувствовал себя на подъеме.

Он через участкового спешно вызывал одного за другим свидетелей для повторного допроса, сослуживцев Охрименко спрашивал, замечена ли была ревность у Охрименко до поездки жены в Сочи. На этот раз вопрос ставился очень точно, многие свидетели колебались, как ответить на него, но тех, кто взял на себя смелость ответить, заявляли единодушно, что ревнивый его характер обнаруживался задолго до ее поездки в Сочи. Чем-либо конкретным показания не подкреплялись. Да и чем их можно было подкрепить? Но не одно же показание, а несколько. Быть может, кто-то из свидетелей давал показания, подсознательно сочувствуя Охрименко, но их не опровергнешь и они ничем не обесценены.

Чтобы установить, что пил и как пил Охрименко, Осокин пошел в фабричный буфет.

Буфет пустовал, за стойкой скучала буфетчица, этакая местная львица. Высокая взбитая прическа, ярко накрашенные губы, из-под белого халата виднелось яркое платье.

Осокин предъявил служебное удостоверение, хотя этого и не требовалось, в поселке и на фабрике его уже почти все знали в лицо.

— Гладышева! — представилась дамочка. — Чем могу быть полезна следствию? — спросила она с заметным вызовом в голосе.

— Это вам виднее! — · ответил он. — Все, что знаете по Делу, все нам годится. Но у меня есть к вам и вполне конкретный вопрос.

Гладышева как бы встряхнулась, сделала, в ее понимании, глазки следователю, расширив зрачки, и завлекательно улыбнулась.

— Как не знать Прохора Акимовича? Я ему каждый раз сдавала на ночную охрану буфет. Человек он обходительный, аккуратный. Претензий к нему не имею…

— Не мешает ли эта ваша батарея за стойкой работе фабрики?

Гладышева пожала плечами, окинула взглядом бутылки и усмехнулась:

— У каждого свой план, и всяк за себя отвечает!

— Злоупотребляют?

— Здесь не детский сад! Пусть сами думают, во зло им или в добро!

— Вот Охрименко обернулось во зло!

— Не думаю! — возразила Гладышева. — Он из непьющих. Я по пальцам могу пересчитать, сколько он раз здесь бутылку брал! Да и ту домой уносил…

— А в тот день, когда он стрелял?

Гладышева вздохнула.

— В тот день выпил…

— С утра?

Гладышева придвинулась грудью к Осокину через стойку. Понизила голос, хотя в буфете никого не было.

— Товарищ следователь, я не хотела бы повредить ему своими показаниями…

Воспользовавшись отсутствием других посетителей, Осокин вынул из портфеля бланк протокола для записи показаний свидетеля, сел за столик и пригласил к себе Гладышеву. Она вышла из-за стойки и, покачивая бедрами, подошла к столику.

— Садитесь! — предложил Осокин. — Я вас должен предупредить об ответственности за дачу ложных показаний. Недопустимо и умолчание об известных вам фактах. Вот вы говорите, что Охрименко редко выпивал. А тут с утра… Какова же была доза?

— Ах, вы о дозе? Я помню! Сто пятьдесят граммов водки… Одним глотком и без закуски.

— С утра! — подчеркнул Осокин. — Быть может, он опохмелялся?

— Он никогда не опохмелялся. Я его спросила: «Что с вами, Прохор Акимович? С утра и водку?»

— И что же он вам ответил?

— «Это, — говорит он, — для храбрости! Жена приезжает!» Я удивилась. Говорю ему: «Чего вам, Прохор Акимович, перед женой робеть, ей надо робеть перед вами!» Он вытер губы рукавом и ушел.

— Интересно, — заметил Осокин. — А почему бы, как вы полагаете, жене робеть перед ним?

Гладышева закатила глаза и, вздохнув, ответила:

— Были на то причины…

— Он ничего не говорил вам о письмах, которые получил из Сочи? — спросил Осокин.

— Показывал даже! Можно и его понять, мужчина он самолюбивый… Только стрелять?! Вот глупость, никак не думала, что он на такое способен! Выгнал бы ее вон, или сам ушел бы! Он не пропал бы…

— Вы его еще раз встречали в тот день?

— Нет, не встречала! Его почти полный день на работе не было, не хотел, должно быть, появляться на фабрике выпивши…

Осокин спросил, не имеет ли она что-либо добавить к рассказанному; она заверила, что рассказала все, что ей известно.

Участковый привел в опорный пункт охраны общественного порядка Ивана Волосова. Этот, не ломаясь, рассказал, как распивали «бормотуху» в лесочке возле автобусной станции.

— Почему вы ушли от Охрименко?

— А он заснул! — ответил Волосов. — Мне ж недосуг…

Нашелся и «алкаш», с которым Охрименко распил поллитровку и по бутылке пива.

Когда ввели этого «джентльмена» в кабинет, Осокин даже попятился. Росточком невысок, худ до измождения, на чем только пиджак замасленный и брюки неопределенного цвета держались.

— Фамилия его Курякин! — представил лейтенант. — Всем известен по кличке «Кепка», потому как никогда кепки с головы не снимал и не терял! Чего не скажешь о самой голове.

Оказался Курякин лицом без определенных занятий.

— На что же вы живете, Курякин? — спросил Осокин. — На какие средства?

— А мне средства без надобности! — ответил Курякин. — Мне бы выпить — тем и сыт.

— Выпить — надо деньги!

— Э-э-э, гражданин начальник! На сквозную выпивку ни у кого денег не хватит! Из всех сортов я пью только «чужую»! Самая сладкая из всех видов. Зачем позвал? О питье толковать? Толковище надоело!

— Слыхали ли вы, что с Охрименко случилось? — спросил Осокин.

— Как не слыхать? Весь поселок взбуровил…

— Так вот, Охрименко рассказал, что перед самой бедой послал вас за водкой. Это так? Правду он говорит?

— А как надо?

— Надо правду, гражданин Курякин! Только правду!

Курякин надвинул кепку на лоб, почесал в затылке и, вздохнув, произнес:

— Память стала плоховата! Отшибает!

— Надобно вспомнить, Курякин! Поднапрячься надо! Дело важное! — посоветовал ему Егорушка.

— Если важное, надо бы озарить мне память! Ставь стакан, хлебну, тогда и вспомню…

Осокин на мгновение растерялся. Не стакана жалко, а как это все выглядело бы в процессуальном аспекте. На помощь пришел Егорушка.