Андрей Кончаловский. Никто не знает... - Страница 38

ушанка завязана на подбородке, на глазах замерзшие слезы. Он всегда был и есть человек

исключительной преданности…»

Взаимоотношения братьев Михалковых-Кончаловских, Никиты и Андрона, занимает умы

— как в частной их жизни, так и в творчестве. Их неизбежно ставят рядом друг с другом,

пытаясь в свете личности одного увидеть другого. Следуя традиции, посмотрим на старшего в

зеркале младшего.

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

72

Сравнивая отца и дядю, Егор Кончаловский, например, видит их сходство в том, что оба

«ощущают себя центром мироздания», «вышли из одного источника». «Оба домашние тираны.

Я лично не могу много времени с ними проводить. Но они не соперники. Дело в том, что

Никита ненавидит зарубежье… А отец смотрит на Запад — они занимают совершенно разные

ниши. Даже отношение к семье у них разное: отец никогда меня не сковывал, отпустил на все

четыре стороны, а Никита всех детей держит возле себя, может быть, это им мешает стать

самостоятельными».

Кто не помнит роль Никиты Михалкова в легко парящем фильме Георгия Данелии «Я

шагаю по Москве», поставленном по сценарию Геннадия Шпаликова? Никита исполнял

песенку о том, как он идет, шагает по оттепельной, лучезарно и свободно снятой Вадимом

Юсовым Москве. А шагать легко, поскольку «все на свете хорошо»…

Но легкость персонажа Михалкова, ставшая скоро привычной самому актеру, обнаружила

подозрительную ущербность, когда он исполнил свою первую большую роль у

брата-режиссера. Это был молодой разгульный князь Нелидов из «Дворянского гнезда».

Появлялся он в сцене ярмарки, для фильма резко поворотной. Поднималась на поверхность

неприглядная подноготная русской жизни, скрывающаяся за ностальгической декорацией

дворянской усадьбы.

«Легкость» князя в эпизоде ярмарки была прямой противоположностью той тяжести

раздумий, которые легли на прозревающего Федора Лаврецкого, — о себе, о судьбах родины…

Характер Нелидова в трактовке Кончаловского и в исполнении Михалкова был отмечен

избалованностью барского дитяти, абсолютно глухого ко всему, что есть не он. И это казалось

оборотной стороной русской ярмарочной грязи, из которой персонаж и вырастал со своей

равнодушной бездумностью.

В фильме брата Михалков, по существу, опровергал имидж, совершенно отчетливо

сложившийся в его актерской деятельности со времен картины Данелии. Потом это

«опровержение» подхватил «Станционный смотритель» Сергея Соловьева, где Михалков

сыграл Минского. Однако главное было впереди — роль в «Сибириаде».

В Алексее Устюжанине нет и намека на парящий полет. Он мотается из края в край страны

по инерции сиротства, тяжесть которого, кажется, уже и не замечает, бездумно имитируя

привычную ложную легкость. Но наступает и трагедийное прозрение пустоты, открывающейся

за «легкостью», а потом — гибель. Герой расплачивается за слепоту, за позднее прозрение.

Таким было очередное опровержение актерского имиджа младшего брата. А далее открывалась

не только новая страница (Кончаловский ее уже предчувствовал) в творчестве Никиты, но

обнаружилась и новая его ипостась как вполне определенной человеческой индивидуальности.

Наблюдая его жизненный и творческий путь, нетрудно заметить, что он (на первых этапах,

во всяком случае) ступает след в след старшему. А старший, желая того или нет, ведет за собой

младшего.

«Мне было тринадцать, — вспоминает Никита Михалков, — и больше всего на свете я

любил открывать двери, когда к старшему брату собирались гости. Я до сих пор не могу понять,

почему я это так любил, все равно никакой надежды, что мне позволят посидеть со взрослыми,

не было, но, наверное, то, что можно хоть на мгновение прикоснуться к празднику старших,

посмотреть, кто пришел, что принес, заставляло меня вздрагивать при каждом звонке и сломя

голову нестись открывать…»

Младший брат вслед за старшим влюбился в сцену, поступил в студию при Театре им.

Станиславского. На свой актерский дебют пригласил, естественно, Андрея. Но когда со сцены

поймал его мрачный взгляд, в котором виделась убийственная оценка происходящего, Никиту

охватил ужас. Андрей без восторга воспринимал и первые кинороли брата. Считал его

увлечение кинематографом ребячеством. Но это тем не менее не повлияло на упорное

стремление Никиты быть как брат.

Уже в качестве режиссера Михалков, как правило, реагировал на предшествующее

кинематографическое высказывание брата и делал это едва ли не с момента своих еще курсовых

работ. В 1968 году почти одновременно с появлением «Аси Клячиной» он вместе с Евгением

Стебловым снимает ленту «…А я уезжаю домой», очевидно навеянную фильмом Андрея. На

главную роль приглашен, разумеется, непрофессионал. Картина снималась методом

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

73

провокаций. «Начальство ВГИКа встретило фильм в штыки, увидело что-то зловредное

официальному курсу», — вспоминал Стеблов. Даже в этом вгиковском скандале,

сопровождавшем его картину, младший шел за старшим, деревенская идиллия которого легла

«на полку».

Революционная тематика «Первого учителя» откликнулась в творчестве Никиты картиной

«Свой среди чужих, чужой среди своих». На поиски Кончаловского в области экранизации

классической литературы Михалков ответил своими интерпретациями Чехова и Гончарова. А

эпика «Сибириады» была оспорена камерностью «Пяти вечеров», а еще позднее отозвалась

исторической мелодрамой «Сибирский цирюльник», съемки которой в Красноярске

сопровождались поклонением духам предков. «Ближний круг» аукнулся в «Утомленных

солнцем». «Родня» в известном смысле поместилась в художественно-смысловое поле «Аси

Клячиной» и «Курочки Рябы».

По мере того как подступало время отбытия старшего за рубеж, братья духовно

сближались, насколько можно судить по признаниям Кончаловского. Андрей вспоминает,

например, как они однажды встречали восход, когда возвращались из ресторана «Внуково». И

он говорил что-то «мудро и долго». А в это время в туманной дымке вставало солнце… Машина

остановилась. Вот тогда Андрей почувствовал, что у него есть младший брат, и он его друг. «Я

обнял его за плечи и то ли сказал, то ли подумал: «Это утро мы никогда не забудем».

Старший уехал и увез в душе усилившееся чувство вины, что «бросил всех», «бросил,

предал» младшего.

Но в то же время в его лице убывал и соперник на творческом фронте, с которым то и дело

возникала гласная или негласная «перестрелка». В доперестроечный период она завершилась

удачным «выстрелом» Никиты Михалкова — экранизацией гончаровского «Обломова» (1980).

В этой картине, уверен старший, брат изобразил его в образе Андрея Штольца. Нашла

отражение пристальная забота Кончаловского о своем здоровье, его вегетарианство, жесткий

рационализм и ориентация на цивилизованный Запад. Черты же собственного характера, а

точнее, мировидения Михалкова отразились, можно полагать, в образе самого Обломова. Так

младший попытался освободиться от творческого (да и всякого иного) диктата старшего.

…Илья Ильич сравнивает себя с листом среди бесчисленных собратьев в кроне дерева.

Сколько бы ни было их, а каждый питается теми же соками, что и другие. Он един с родиной

своего произрастания. Следовательно, у каждого листочка, каким бы ничтожным он ни казался,

есть своя правда и свой смысл. Так и в его, заключает герой, обломовском существовании есть

хотя бы тот смысл, что он живет вместе с другими («листьями») соками единого «дерева»,

единой России. Эта идеология после «Обломова» все чаще звучит и в творчестве, и в