Свет в августе - Страница 197

, отнимая ребенка, чтобы она его не выронила, лицо у нее было почти маниакальное. "Поглядите, -- сказал он. -- Смотрите! Он спит. На этот раз он его не унесет". А она все смотрела на него, немо, по-звериному, словно не понимая человеческой речи. Но ярость, торжество ушли с ее лица: она хрипло скулила, пытаясь отнять у него ребенка "Только поосторожнее, -- сказал он. -- Поосторожнее, ладно?" Она кивнула, скуля, тихонько щупая ребенка Но руки у нее не дрожали, и он отдал ей ребенка. И теперь она сидит, держа его на коленях, а опоздавший врач стоит возле койки, разговаривает бодрым ворчливым голосом и что-то быстро делает руками. Хайтауэр отворачивается, выходит и осторожно, по-стариковски спускается со сломанной приступки на землю, будто в дряблом его брюшке спрятано что-то смертоносное и гремучее, как динамит. Уже не заря-утро на дворе: встало солнце. Он остановился, озирается; зовет: "Байрон". Ответа нет. Потом он видит, что мула, который был привязан неподалеку к заборному столбу, тоже нет. Он вздыхает, "Так, -- думает он. -- В довершение всех обид, которые я терплю от Байрона, я должен две мили идти пешком до дома. Это недостойно Байрона, ненависти. Впрочем, деяния наши часто нас недостойны. А также мы -своих деяний".

Он медленно бредет к городу -- худой мужчина с брюшком, в замусоленной панаме и грубой бумажной ночной рубахе, кое-как заправленной в черные брюки. "Хорошо еще, что я не слишком поторопился и надел туфли", -- думает он. "Я устал, -- думает он с досадой. -- Устал и не смогу заснуть". Он думает об этом с досадой, устало, в ритме шагов -- и сворачивает в свою калитку. Солнце уже высоко, город проснулся; там и сям тянет дымом -- готовят завтрак. "Самое малое, что он мог бы для меня сделать, -- думает он, -после того, как не оставил мне мула, это поехать вперед и растопить у меня печку. Раз уж он считает, что двухмильная прогулка полезна мне для аппетита".

Он идет на кухню и растапливает плиту, -- медленно, неумело, так же неумело, как в первый день, двадцать пять лет назад; потом ставит кофе. "И опять лягу, -- думает он. -- Хотя уверен, что не засну". Но он замечает, что мысли у него сварливые, как мирное нытье сварливой женщины, которого не слушает даже она сама; тут он обнаруживает, что готовит себе по привычке обильный завтрак, и замирает на месте, прищелкивая языком, как бы от неудовольствия. "Я должен был бы чувствовать себя хуже", -- думает он. Но вынужден признать, что этого нет. Он стоит, высокий, мешковатый, заброшенный, в своей заброшенной и запущенной кухне, держа в руке чугунную сковородку с тусклой пленкой вчерашнего жира, -- и волна, прилив чего-то, почти горячего, почти торжества, накатывает на него. "Я им показал! -думает он. -- Жизнь еще дается в руки старику, а они опаздывают. Им достаются лишь последки, как сказал бы Байрон". Да, это-тщеславие и суетная гордость. Но медленно спадающей горячей волне -- все равно, она глуха к укорам. Он думает: "Ну и что? Ну и что ж, что я их испытываю -- торжество и гордость?Оригинальный текст книги читать онлайн бесплатно в онлайн-библиотеке Knigger.com