Лаура и ее оригинал - Набоков Владимир

"Кровь нерожденного романа" - «Лаура и ее оригинал» – последний якобы роман Владимира Набокова – подтверждает диагноз автора, приговорившего перед смертью рукопись к сожжению. Роман этот заперт, ключ потерян, но всякий может попытаться открыть книжку, прочесть и толковать, обольщаясь обманным равенством с создателем. «Лаура и ее оригинал» – не роман, а его «фрагменты». Пояснение от издателя для очистки совести. Очистка ложная. Дело не в пугающем слове («фрагменты» – как куски расчлененки). Эти части из абзацев, соединенные в крохотные главки, каких у Набокова никогда не было, – как целое не существовали. Роман, как утверждал мэтр, все же был. Но только в нем, в Набокове. Его оставалось написать. Не успел. Не считая ни романом, ни уж тем более его фрагментами, эти 114 каталожных карточек с записями к «Лауре» в завещании приговорил к сожжению. Со всеми вполне живыми и набоковскими бесчувственной Флорой, убивающим себя длительно оригинальным способом ее больным и старым мужем, неясным поклонником, написавшим роман о Лауре, в которой на каждом шагу узнается Флора, так роман и не прочитавшая. Кусочки, перепечатанные из карточек в книгу, вполне завершены. Авторство не подлежит сомнению. В них можно даже угадать некий мир, но произвести ту работу, которую требовал мастер от всякого хорошего читателя, – невозможно. Тут не может быть требуемого «равновесия между умом читателя и умом писателя». Почва для равновесия отсутствует. Мир не создан. Читателю-перечитывателю ничего не остается, как взять роль автора на себя. Не погружаться в созданный мир. А творить его заново. Сравняться и превзойти. Такой читатель был один. Он умер тридцать лет назад. Понижение статуса публикации (не роман и не фрагменты, но «наброски к…» – слово неточное, но близкое по смыслу) – коммерчески было бы менее выигрышно. По сути – честнее. Сакральности происходящего от того нисколько бы не поплохело. Последней строчкой в последнем перед «Лаурой» романе «Смотри на Арлекинов!» была поставлена точка. Ничего нового в прозе от Набокова появиться не могло по вполне земной причине... И вот оно появляется. И его можно читать. В этом есть какое-то чудо. Хотя оно не чудеснее любого открытия с отсрочкой во времени архива умершего писателя. С записными книжками, фрагментами, черновиками и набросками. Чтение таких «рабочих записей» отличается от читательской работы с завершенным произведением. Оно легче, приятнее, необязательнее. Оно радует и раздражает. Все, что найдено и открыто, бесспорно, твое. Все недопонятое объяснимо не твоей читательской бездарностью и бессилием в понимании гениального замысла, но тем, что замысел не был реализован. Твои собственные построения справедливы, потому что опровергнуты быть не могут ввиду отсутствия оригинала. Публикация же рабочих записей как вполне законченного и даже, по восторженному определению публикатора и сына писателя Дмитрия Набокова, «самой концентрированной квинтэссенции (!) творчества Владимира Нобокова» вносит в процесс чтения обидную и несправедливую путаницу. В рабочих записях Набокова из обрывков и отточенных деталей сам собой составляется ключ. Но это ключ не к ненаписанному роману. Он со многими другими замечательно подходит и способен открыть по-новому знакомые и любимые завершенные набоковские вещи в параллелях, мотивах, темах, образах, аллюзиях. В интерпретации судеб героев, которые оказываются не завершены раз и навсегда по завершению вещи и могут быть продлены до иного конца. Вплоть до превращения в ничтожнейших мирообразующих персонажей вроде излюбленного Набоковым гоголевского поручика, примеряющего сапоги в самой дальней комнате провинциальной гостиницы. И истерзанный Гумберт Гумберт превращается в скучного пошляка и сладострастника, отчима Флоры Губерта Губерта, воровато ищущего под одеялом девичьей коленки и мирно скончавшегося от апоплексического удара в лифте. Лужин в страдающем от разложения грузном теле профессора Филиппа Вайльда меняет свою мгновенную смертельную защиту на хитроумную партию, в которой он сдает в воображении собственные органы незримому партнеру, а потом снова отыгрывает их обратно, отдаляя финал, но зная, что может завершить партию, как только пожелает. А манера той же Флоры приоткрывать рот, вытирая промежность после соития, отсылает почему-то к Гумбертову бешенству от увиденного окурка в писсуаре после посещения уборной любовником мадам Гумберт, полковником и коренным русаком. Детали и «фрагменты», бесспорно, принадлежат миру Набокова. Опубликованная в виде единого текста «Лаура и ее оригинал» не из этого мира. «Блестящую оригинальную и потенциально революционную вещь» публикатор сделал сам, механическим соединением раздельного в целое. Породив этот бойкий, сбивчивый, не набоковский ритм, произвольное появление в сценах и пространствах неназванных и неизвестно откуда взявшихся персонажей. Тем, что связи линий, мотивов и тем не скрыты в глубоком замысле автора, а вообще едва ли существовали когда-либо и где-либо. Решившись нарушить волю покойного столь скандально-коммерческим способом, публикаторы, возможно, лишь пытались слегка подстегнуть внимание публики к творческому наследию Набокова. Но едва ли достигли своей цели, невольной фальсификацией озадачив специалистов, удивив поклонников и оставив в неведении невежд. Не сожженная по завещанию «Лаура» нескоро успокоится в последнем томе академического собрания сочинений, где ей самое место. Публике обещана еще одна шумная публикация. Самая что ни на есть близкая к оригиналу. В виде набора каталожных карточек, которые читатель волен будет располагать в той последовательности, какая ему будет угодна.